И тут Ифейинва опять заговорила:

— Омово, нам необходимо повидаться. Сейчас я должна идти. Я встречу тебя вечером, когда ты будешь возвращаться с работы. Я подам тебе знак, как всегда. Ну, пока.

Она ушла. И снова стало тихо. Он подождал немного, стоя в кабине. И он опять подумал: «Только что она была здесь, а теперь ее уже нет здесь». И в голове завертелись уже ставшие привычными слова: «Она чужая жена, она чужая жена, она чужая жена». Затем он в который уж раз подумал: «Почему ее присутствие действует на меня подобным образом? Почему она постоянно твердит, что приносит людям горе? Она страдает».

— Поторапливайся, поторапливайся. Возишься, как баба! Сколько можно нежиться! Давай побыстрее, раз-два, как солдат. — Это вернулся Помощник главного холостяка.

— Кто там? Не дадут человеку как следует помыться!

— Уж не закрылся ли ты там с женщиной?

— Не-е-е-т!

— Тогда давай поживее!

Омово быстро ополоснулся. Помощник главного холостяка продолжал напевать квакающим лягушачьим голосом.

Утром выпал густой туман. В тусклом утреннем тумане люди, словно тени, бесконечным потоком текли к автобусным остановкам. Понурив головы, брели они по грязной песчаной улице, влажной от росы. Они спешили, но со стороны казалось, что они еле-еле переставляют ноги. Тени с размытыми контурами на грязном полотне. Цвет их одежды был неразличим в густом тумане; просто силуэты, фигуры, сгорбленные, шаркающие подошвами, устремившие взгляд в серо-коричневую землю. Казалось, туман управляет этими фигурами. Они напоминали лунатиков, механически повторяющих во сне то, чем приходится заниматься наяву. Шествие напоминало исход каких-то странных, неправдоподобных существ.

По мере того как Омово, выйдя из дома, ближе подходил к движущейся в тумане толпе, фигуры людей становились все более четкими, тени преображались, обретая человеческий облик. Он ощущал их дыхание, мог по запаху определить, какие они предпочитают жевательные палочки или что они ели на завтрак. Он вглядывался в ничего не выражающие черные лица. Были здесь и хорошо и плохо одетые. Молодые и энергичные, устремленные вперед, словно стрелы. И старые, с изможденными лицами, на которых по утрам резкие, глубокие морщины проступают еще более четко. Едва волоча ноги, они тем не менее продолжали спешить; выражение изможденных лиц было мрачным и апатичным. Омово встретилось несколько знакомых, он обменялся с ними приветствиями. Туман поглотил и его. Он был одним из участников исхода. Время, затрачиваемое на то, чтобы добраться до работы, было еще одной формой существования. Он получал удовольствие от ходьбы, от штурма автобуса, от необычно острого ощущения жизнеспособности и беспомощности. Лишь то, что ждало его в конце пути, внушало ему отвращение. Покуда он вот так шагал в толпе к автобусной остановке, он отвлекся от собственных ощущений и взглянул на весь этот, как обычно говорил Окоро, «исход» со стороны. И вот что он при этом подумал: «Это еще одна разновидность бесцельного существования. Здесь мы все в западне. Душа погребена на дне вонючей зеленой ямы. Мы все движемся в неизвестность. Одни из нас перемалываются в порошок, другие делают деньги и имеют доступ к государственному пирогу. А есть и такие, чья дорога ведет в никуда. Сегодня я обнаружил морщину у себя на лбу. Движение по одной колее. Линия, прочерченная рукой ребенка. Трещина в душе. Если я не ускорю шаг, то не успею ни на один из первых автобусов. Я должен спешить».

На конечной остановке Амукоко, как обычно, происходили отчаянные схватки, суматоха, перебранки, давка и бесчинства. Это был грязный клочок земли, усыпанный гравием, пылью и кусками битого асфальта. Автобусов было мало. Стоило появиться одному из них, как огромная людская масса устремлялась к нему в яростном порыве, едва не сокрушая все на своем пути. Люди наседали друг на друга, расталкивали локтями, цеплялись за шеи, тянули за рубашки, лягались и давили, брыкались и плевались, кричали и осыпали друг друга проклятьями, подныривали снизу или громоздились на головы, портили воздух, поливали мочой, кусались; они готовы были на что угодно, лишь бы втиснуться в автобус. При этом, естественно, не обходилось без пострадавших: содранная на запястье кожа, вывихнутая рука, разорванная рубашка, чуть не выцарапанный глаз и даже прищемленные груди, — но люди готовы были стерпеть все что угодно, лишь бы захватить место в автобусе. Но далеко не каждый выходил из этих баталий победителем. Давка на автобусных остановках стала для трудового люда своеобразным символом вечной борьбы с непредсказуемым результатом. Люди реагировали на это по-разному: кто с мазохистским злорадством, испытывая наслаждение от того, что их давят и топчут ногами, кто с неудержимой злобой — смешной, бесцельной, незамысловатой или затейливой, в особенности, когда возникала потасовка или один человек начинал осыпать другого проклятиями, не преминув вспомнить о вонючей заднице его деда.

Ржавый скрипучий автобус кремового цвета прибыл на конечную остановку. Кондуктор, парнишка лет четырнадцати, объявил маршрут следования и осторожно спрыгнул со ступеньки у самой двери, где во время движения автобуса он балансирует, подобно обезьяне. Он чертыхался, и смеялся, и отпускал язвительные замечания в адрес штурмующих автобус.

Омово был привычен к этим автобусным баталиям. Автобус проехал совсем рядом, едва не задев Омово, и он точно рассчитал: сейчас автобус притормозит, потом резко подаст назад, потом развернется, и вот тогда-то и надо энергично вклиниться в толпу, пригнув голову, сделать решительный рывок, распахнуть дверь и единым махом впрыгнуть в автобус. Из-за единственного свободного места Омово сцепился с толстой, внушительного роста женщиной. Она изо всех сил теснила Омово своими могучими телесами и бюстом, похожим на гигантскую губку. Однако Омово изловчился и завладел местом. Женщина вцепилась ему в рубашку и попыталась стащить его с сиденья, но ей это не удалось. Разозлившись, она плюнула Омово в лицо. Водитель автобуса возмутился:

— Как вам не стыдно, мадам? Возьмите себя в руки.

Омово вытер лицо носовым платком. Он ничего не ответил, лишь смерил толстуху презрительным взглядом. Та в свой черед вперилась в него злобными глазами.

— Бог накажет тебя и твою маму, — выпалила она.

Омово ехидно усмехнулся:

— Мадам, нужно уметь достойно проигрывать.

Она что-то прошипела ему в ответ и надулась. Автобус внезапно тронулся с места. Мальчишка-кондуктор громко повторил маршрут следования, весело потешаясь над теми, кто остался. Толстуха протиснулась в середину автобуса. Омово с грустью обнаружил, что его новая рубашка лишилась двух пуговиц. Слабым утешением ему была фраза, которую пробормотал сидевший за ним человек.

— Господи милостивый… Так жить невозможно.

На конечной остановке Омово должен был сделать пересадку на другой автобус, следующий до Апапы. Ему предстояло принять участие в «великом автопробеге», как любил выражаться один из его приятелей, в тихий аристократический район Апапы, где на огромных участках с аккуратно подстриженными газонами, с качелями и цветочными клумбами, в окружении источающих экзотический аромат сосен красуются роскошные особняки в западном стиле с портиками.

Автобус со свистом промчался на предельной скорости, потом свернул вправо и остановился на углу — кондуктор громко объявил о прибытии на конечную остановку. Пассажиры ринулись к выходу. Омово пытался выйти поскорее, но кто-то изо всех сил толкнул его в грудь, и он чуть было не упал. Подняв облако дыма и пыли, автобус тронулся с места, отбрасывая в стороны пытающихся втиснуться в него и цепляющихся за двери людей.

— Идиот! — кричали они водителю.

— Бог накажет твоего папашу!

— До чего же злые бывают люди!

— Вот так нас и давят, как мух.

Люди ворчали и отплевывались. Омово шел пошатываясь, все еще с трудом переводя дыхание от усталости и тупой, не покидавшей его боли за грудиной. Он поднял глаза и увидел улыбающегося Окоро, который ждал его, прислонясь к стволу миндального дерева. Омово нашел его улыбку неуместной.