... И вот— октябрь 1924 года. Началась моя школьная жизнь. «Вставай ото сна чуть пораньше, чтобы успеть занять свое место за партой. Внимательно слушай Елизавету Ивановну. Внимательно го­товь уроки — дома их никто никогда не проверяет, даже не расспра­шивает о них— тем больше ответственности лежит на тебе самом». Так говорил я себе, так старался поступать. Через год Елизавета Ива­новна переехала в Баку — возможности обучения подросших дочерей в Шемахе были исчерпаны, им стала нужна столичная школа — сред­няя, потом высшая. Место учительницы в моем классе заняла не слишком «отесанная», порой откровенно грубая Юлия Ивановна Вос­кресенская. Учителя менялись, и в благодарной памяти живут Ольга Михайловна Шепелева-Корхова, Дмитрий Алексеевич Невядомский, Иван Харитонович Ясько, Фатали (Фатх Али) Фаталиевич Фаталибе-ков... И, конечно, вспоминается кое-что забавное, связанное с ними. Ученики из молоканских (сектантских при царизме) сел не могли за­помнить названий латиноамериканских стран. «Как же так? — нетер­пеливо спрашивал наш географ Невядомский. — Неужели так трудно

В гостях у шемаханской царицы

17

запомнить? Смотрите, — высовывает один палец из кулака, — Уру — гвай! Смотрите, — высовывает два пальца, — Пара — гвай! Власов, Бучнев, Иорин, Половинкин — смотрите!»

Бывало и другое. Проживала в Шемахе дама средних лет Павла Дмитриевна Артемьева. Неизвестно, где и кем она служила, только вот учила танцевать сазоновских младших дочек Аню и Лену. Доныне в памяти звучит музыка, которую она играла, сидя за клубным (отня­тым у Сазоновых) пианино. И вдруг стала Павла Дмитриевна учитель­ницей математики. Был первый день занятий в нашем седьмом классе, когда, буквально влетев в классное помещение и не здороваясь, она резко спросила у всех нас: «Что такое коэффициент?»

Постепенно привыкший к школьным занятиям, я стал все нетер­пеливее, внимательнее приглядываться к Шемахе. Этому способство­вали живые впечатления, которые все больше требовали объяснения, проникновения в глубины истории. Что и как было раньше, что из этого оставлено теперь для наших глаз и размышлений?..

Если не предаваться текущим делам без остатка, а вдруг замедлить шаг, остановиться, приглядеться... Если всматриваться в то, мимо чего безучастно спешат прохожие... Шемаха оправдает надежды уз­нать нечто новое.

Иногда в город приезжал боец Сали Сулейман. Афиши изобража­ли его обнаженным до пояса, на теле выделялись могучие мышцы. Он будет выступать в караван-сарае. Сперва по положенным на него дос­кам проедет грузовик. Потом он руками удержит две пары лошадей, рвущихся в разные стороны. Чудеса! Я глядел на афишу, и передо мной незримо проходили страницы «Тысячи и одной ночи» с описан­ными в них необычными деяниями героев. Запах Востока!

А что это за толпа собралась в начале главной улицы, стремитель­но спускающейся к роднику, над которым — камень с высеченной на нем армянской надписью? Толпа. Зачем? Я пробираюсь мимо знако­мых и незнакомых «тюрок», вижу: меж двух высоких столбов натянут канат. Сейчас по нему пойдет человек с шестом. Захватывающее и опасное представление — достаточно мельчайшей неточности шага и... Ужасно подумать о том, что таится за этим «и». Ничто не должно отвлечь смельчака, нужна полная тишина. За этим следят два горожа­нина в надетых для устрашения ослушников масках: один выбрал коз­линую морду, другой — бычью. Толпа зрителей как-то протолкнула меня вперед, ко мне угрожающе повернулся «бык», я испуганно попя­тился. К счастью, канатоходец благополучно прошел от столба до

18

Книга первая: У МОРЯ АРАБИСТИКИ

столба. Бывают же такие люди! «Смелость и совершенство нужны в каждом деле. Вот, быть бы похожим на этого канатоходца!» — с такой мыслью я покидал зрелище. И вновь этот запах Востока, малознако­мый и волнующий: сколько тайн в каждом его дуновении! Восток... «В России-то, в западных странах по канатам не ходят», — подумалось мне.

Приглядишься — на каждом шагу восточный ветер в этой Шема­хе, неистребимый след ее давнего прошлого. На главной площади перед уцелевшей колокольней российского собора расположился ка­раван верблюдов. Животные легли, отдыхают, завтра погонщики по­ведут их куда-то дальше. ... А вот в некоторых дворах появляется тор­говец персидскими тканями — зеленый, желтый, синий шелк рядами уложен внутри деревянного корытца на голове продавца. Перед пре­красными покупательницами корытце быстро спускается на землю, ткани расхваливаются. Увы, зайти можно не в каждый двор: за слепы­ми, без единого окна уличными стенами домов мужья оберегают своих красавиц от всяких искушений. Вздохнув, человек с корытцем ищет новые места сбыта своего товара. Но что это за глубокие шрамы, пере­секающие его лоб? Опытный глаз узнает: продавец тканей — мусуль­манин-шиит: не раз он ударял себя по лбу лезвием кинжала в знак скорби по внуку пророка Мухаммада — имаму Хусейну, убитому в VII веке. Мне уже не раз доводилось видеть шествия таких скорбящих, их возгласы: «Шах Хусейн! Вайх Хусейн!» (Герой Хусейн! Горе, Хусейн!) — долго стояли в ушах.

Разраставшееся любопытство по отношению к разным сторонам восточной жизни выливалось в то, что во время школьных каникул я стал прогуливаться все дальше от центра Шемахи. Брат Иосиф уже не сопровождал меня: Восток его особо не занимал, в свободные от рабо­ты часы он «болел» техникой, задумываясь «как это устроено, как тут работы одной частички, пружины, колесика зависят от другой такой же крохотки?» Для глухого хирурга он в будущем починит сложный немецкий слуховой прибор — никто другой в Шемахе не смог это сделать. Этими же золотыми руками Иосиф изготовил ряд музыкаль­ных инструментов. Наконец, папа купил по случаю, за 42 рубля, скрипку Амати. Иосиф был безмерно счастлив — хотя такое опреде­ление, пожалуй, даже слишком скромно.

В основе нашего юного увлечения музыкой была не только мами­на кровь, струившаяся у нас в жилах. Знакомая, некая Анна Васильев­на Мирзоева, переезжая в Баку, оставила нам на временное хранение

В гостях у шемаханской царицы

19

старинный граммофон с «допотопными» пластинками. Тут мы впер­вые услышали «Аиду» и «Кармен», «Графа Люксембурга», «Пиковую даму» и «Времена года» Чайковского, вальсы Штрауса, «Интродукцию и рондо каприччиозо» Сен-Санса. И нам остро хотелось творить по­добное.

Мои путешествия открыли мне географическую природу Шемахи: она расположена значительно выше Баку, на широко простертом спуске от скалистой горы Лютры к узкой извилистой речке Загалова-чай. Соответственно, город состоит из верхней и нижней частей.

На улицах верхней части стояли здания государственных учреж­дений, теснились частные лавки. Здесь находились и дома, в которых наша семья последовательно снимала комнаты. Однажды нам при­шлось жить в милицейском участке, наша дверь приходилась как раз против двери арестантской камеры. Узников ежедневно выпускали в общий двор на прогулку. Двое из них, как говорили, приговоренные к смертной казни, были в кандалах.

Нижняя часть города начиналась от южных ворот городской больницы, где наш отец одно время работал заведующим хозяйством. За воротами открывался вид на неширокую каменистую улицу, сбе­гавшую вниз. Я осторожно спускался. Вот справа замурованный вход — это могила некоего почитаемого старца, в Шемахе она не одна. Слово «пир», означающее по-персидски именно такого старца, азер­байджанцы произносят вполголоса, со страхом и преклонением перед памятью святого.

А вот ниже по улице, с левой стороны, вход в широкий пустын­ный двор, заросший травой. Тут стоят осыпавшиеся стены разрушен­ной мечети, вместо пола — бурьян и чертополох. Но в углу двора за­метно полуподвальное помещение с навязанными на решетку окна поминальными лоскутами — в помещении схоронен еще один святой человек; на могильной плите светится огонек небольшой керосиновой лампы.

Дальше выхожу на параллельную улицу, и тут сразу открывается вид на идущий далеко внизу караванный путь. Прямо перед глаза­ми — Джума-Соборная, то есть Пятничная, мечеть с пересохшим бас­сейном для омовения, превращенная новыми властями в зернохрани­лище. Далее кипящей жизнью по пятницам — в Шемахе это выходной день — «нижний базар». Часть лавок переехала в верхний город — говорят, что там слабее ощущаются подземные толчки, посещающие Шемаху. Но за бывшими лавками встает еще одно святилище — ме-