Так мало крови во мне, а она еще льется и льется

Из уст.

Как будет уж дом мой пуст,

И буду я гнить, и трава надо мной

Взрастет и, цветя, заблестит,

Кто займет мое место,

Кто поднимет мой щит?

Окутанный дымом витковских печей,

В глазах моих ночь и огонь из ноздрей,

Я встал,

И солнце горело, и вечер светился,

Нахмуривши брови, врагов я считал,

На ком-то из них и венец был алмазный,

Метнулся из шахты я, темный и грязный,

Но каждый увидел мой гнев, мой отпор

И длань рудокопа из гор.

И крови так мало во мне, а она еще льется

Из уст.

Когда же мой дом будет пуст,

И буду я гнить, и трава надо мной

Взрастет, заблестит,

Кто стражем займет мое место,

Кто поднимет мой щит?

Мостовая организовала демонстрацию -

восставая над городскими черепицами,

оглушила улицу знамен тысячами

с человеческими затоптанными лицами.

Выперла за город на простор,

с васильками и грибами уселась за стол:

каждый камень растет и растет,

как любое семечко,

честное и простое,

в землю вложено от сердечных щедрот

сеятелями, на коленях стоя.

А тем временем в городе

колокола раззвонились так, что колокольни рассыпались,

колокола, как птицы из клеток, вспорхнули в небесную высь,

дома вздели руки, сдались и рухнули,

а трамваи на площадях, как сорванные маки, завяли,

и кабаре разрыдались, и прогорели кафе,

нищета вознеслась в небеса, испепелились КС[6],

камня на камешке не осталось -

все с мостовой срасталось.

И только руки мостильщиков,

схороненные под собственным трудом,

легонько из пепла выпростались. Осталось живо

сотнетысячерукое поле.

Колосья, нива.

Поэт, уйди!

Брось все – вернись с киркой,

вскопай от кладбища до цепи горной,

здесь ночью сей любовь, покорность,

чтоб утро родилось в сиянье света,

где б не было ни одного поэта,

но где умел бы каждый

творить, тоскуя, песни.

Твое же собственное сердце тебе велело: «Лазарь, встань!»

Я за тобою вышел вслед из каменной светлицы.

Мы были радостны и светлолицы,

и вдруг почувствовали мы, что руки обрели,

и захотелось в руки взять тугой комок земли.

Земля тяжелая была, как тяжкий труд шахтеров.

Земля веселая была, как обжитой очаг.

В мощеных переулках

всегда понятней праздник.

Мы поняли и потому пойдем

в свой крестный путь к святому миру.

Но этот путь уже найти не трудно,

ведь не одна звезда,

а тыщи звезд

нас поведут во все четыре стороны от месяца от белого.

Ведь во всех странах нынче народились

младенцы.

На кусту, кусту

веточки в цвету.

А у нас – окраина

вся бедой ограяна.

Под образом семьи умученной

керосиновая лампочка коптится.

Здесь нам и остановиться,

с голодными покормиться.

В пустые тарелки очи свои положим спать.

Из крови и сажи станем стихи писать,

стихи, светящиеся, как пасхальная свечка,

чтоб утешить человека

на дороге в рай.

Человек

человеку

дверь

отворяй!

Гость на порог -

и еще… Некто.

Затем пришел

на белый свет я,

чтоб строить жизнь по велению сердца.

Сердце юности – как запевки песен,

как план дворца для подарка людям, чтоб праздник

был весел,

но сердце мужчины – рука да мозоли,

кровью оно в кирпичи превращает невзгоды и боли,

чтоб не дворец у дороги – корчму возвести,

где бы могли, утомившись в пути,

путник и путница отдых найти.

Близится час рожденья.

Умерло юноши сердце во мне, и несу я его на погост,-

нового сердца в груди начинается рост;

это рожденье – тоже страданье.

Я одинок в этот час рожденья:

сердце одно схоронил, а другое родится,

и, одинокий, в смятенье я буду томиться,

станут теперь надо мной издеваться

стены, холодные камни…

Куда мне деваться!

Лампа, книги друзей, письма любимой -

вещи, рожденные верой, любовью и светом,

будьте сегодня со мной, одиноким и сирым, трижды

мне верными будьте

и помолитесь при этом,

чтобы росло во мне непримиримое, храброе сердце.

Верьте, верьте вы за меня, что так и случится,

и по велению сердца -

верьте -

жить справедливо я буду до самой смерти!

Нет еще сердца мужского в груди у меня,

я одинок в этот час рожденья,

верой не крепок.