И все еще

до извести распоротое поле я вижу тут, где

длился бой за Реймс,

Еще железо кровоточит,

с разбитых танков ржавчина течет.

Белки земли глядят и там и здесь,

Засейтесь же, глаза земли, ресницами из

зелени засейтесь!

И тишина такая, точно

пишу травы первейшим стебельком,

Мертво пространство, и закрыты

его глаза, и даль глядит со страхом

на холмик свежий.

Над ним простор, в той битве уцелевший,

В отчаянье приподнял

единственное белое плечо -

березу.

Орудия грохают, разъярясь,

небосвод оседает,

черный и отчужденный.

Безоружный, снарядами вдавленный в грязь,

молю о винтовке, как о милости осужденный,

и только кричу, объятый тоской,

из мертвых восстав над травою ржавой.

И тянутся, тянутся мои глаза

к мареву над Варшавой.

И вдруг врывается в мои уши

молчанье, подобное взрыву, и плач мужской.

В этот миг умирает мой брат.

С вами, убегающие,

с вами, к оружью бегущие,

прощаюсь в молчанье,

когда здесь, в убежище этом разрушенном,

из последнего вздоха еще живых

нашего гимна я воссоздал бы звучанье.

Только глянул – пространство со взгляда, как с якоря, сорвалося!

Эти вспышки зеленого дыма – зеленого пыла -

как помыслю листвою?

Вместо тени – дичайшая темень.

Ввысь скакнула земля.

Материк – в небосвод провожаю?

Так ударами сердца растрогать гранит этот дикий -

чтобы взмахом одним стал и плотью, и кровью, и жизнью,

…Будто гром его только что ранил.

Ничего – только волн начинающихся беговая кривая.

Может, туча из недр морских вынесет на горизонт

эту землю – как бурю, задержанную в полете.

Жду, покамест два вала ее двуединым ударом приблизят.

Здесь еще не ступала нога человека.

Эти лица – людей или глыб?

Ветер дует с начала творенья.

этот остров возьму под стопы и руками его повторю,

разрешу мирозданье по-новому,

сразу.

О, поднять бы, руками поднять ту воздушную линию гор,

чтобы стали они,

чтобы стали те горы двумя

запрокинутыми над головою руками.

По цеху завода, руками взращенной аллее железа,

взнесенного к острому пику -

снаряду,

я шел и мечтания сваривал с силой,

решая, как слить их в единую форму

оружия.

Высчитывал:

пять молотов тяжких, как пять лет военных,

мне приговор времени здесь произнесли,-

мое назначенье поэта отдали в руки рабочих, работниц.

Как ритмами тысячи рук, столь проворных,

я руку свою подниму?

Машины здесь в беге своем волю мою покорили.

Привет тебе, девушка – вставшая в искрах звезда!

Ты отняла руку от печи, мою от пера – ты пожала,

писал чтоб отныне я всеми пожатыми мною руками.

Когда думаешь ты: под небом высоким

на прозрачных воздушных страницах

он стихи пишет строчка за строчкой.-

Я блаженно земли увлажненной касаюсь,

словно эту клубнику сажаю в перегной вчерашних печалей,

свет на листьях трепещет, как хвост трясогузки…

Мой приятель, садовник босой, обернул

ноги первыми крупными листьями тыквы и свищет,

будто иволгу держит за хвост.

Только вот отдышусь – и распустится сразу сирень,

тонкий запах фиалок дозреет до вкуса клубники,

уже скоро смогу я нарвать молодого горошка…

Знаешь:

я каждый день

под небом высоким

пишу по стиху,

нет – сажаю цветы.

Ах, сирень под порывами ветра

кистями лиловых соцветий воздух, как краску, мешает

Меня из сна взметнуло на поверхность яви,

как долгий вздох, огромный и ничей.

Звезда горела над руинами Варшавы,

как памятник, всех выше, всех нежней.

Дышали травы, воскрешенные печалью,

и звук едва-едва был слышен мне:

для нас, которые их смерть перемолчали,

пел соловей наперекор их тишине.

Доверил мир ту узость радуги, начальность чувства

Безмерно расширяющим его

Кратчайшим формулам

Искусства,

Встающего во мне, помимо воли,

Подобно бунту

Пламени и боли.

(Оно буквально из того огня, который сжег

в пастушеском костре

мою двухлетнюю сестренку Юлию,

родившуюся ранее меня.)

Доверил мир не для того, чтобы поколебать.

Для разрушенья или для спасенья?