Отцветает все, отцветает

и – словно тает.

Вырастает все, перерастает

и – пропадает.

А я и вырос, и перерос,

и все, что нес с собою,- донес,

не слезы, что камней тяжелей,

нет! – совесть свою вместе с жизнью своей.

Если б стихов я писать не умел,

может быть, лес еще краше шумел,

может быть, этот горный ручей

вдруг озарил меня блеском речей,

тайны раскрыл бы сердечные,

светлые, мрачные, вечные.

Но мне не слышен голос ничей -

сам я журчу, как ручей.

Принес я нынче с могилы Анки

анютины глазки.

И снова будет темно спозаранку

и день без краски.

Хотел я сказать вам, пани доктор,

что так мне легче,

а вы мне: скорее закройте окна,

прохладный вечер.

А там тепло ли, в гробу сосновом?

Дождь, непогода.

Больница. Болен. И снова, снова

жить неохота.

Сломаю градусник. Что в лекарстве?

Оно не лечит.

Но гляну вдруг: анютины глазки,

и словно легче.

Что ж, Анка, пока анютины глазки

еще белеют

веночком смерти, любви и сказки -

я поболею.

Бумага белая лучше

стихотворения скверного,

плохого стиха ничто не улучшит,

и дело первое:

не пиши без уменья, не трать сил попусту;

а во-вторых – не пиши, если нет повода,

и не волнуешься, и несет тебя попросту

всяческих пустяков вода;

брошен в нее ты – и выплывай.

Длиннее писать у меня нет повода.

Бывай!

Стихи все короче,

все меньше дней впереди…

Мой ветер юный, дни и ночи

гуди!

Я вспыхну мгновенной искрой,

если нужен кому этот дар.

Бей, мой ветер, шалый и быстрый,

несущий пожар.

Стихи не угаснут вовеки,

сколько б ни кануло дней,

но ты, но ты, мой ветер,

вей!

Я иду, и на ходу меня шатает.

Жизнь с меня, как лист осенний, облетает.

Что за лист? Дубовый ли, кленовый?

Все равно не вырастает новый.

Что ж? Любви немного было,

Было и добро и зло,

Много гнева, нежности и пыла -

Все прошло.

Листья, листья рвутся, и на каждом -

Имя! Имя – на любом листке.

Назови торжественно и важно

Имена родные те.

Нет! Осенний ветер

Снова принимается качать

Цепкие, нагие ветви.

Больше мне счастливым не бывать.

Голый ствол один белеет,

А над ним – метели белый клуб.

Ну так что ж! Смелее!

Это я – тот дуб.

Ты вновь сомневалась и вновь доверяла.

(Каркали шлагбаумы – тревожные вратари…)

И вот

под конструкциями из стекла и металла

он вырос, состав,

эта явь,

что восстала превыше отчаянья нашего, в громе своих стопудовых

колес.

Печаль расставанья влачил паровоз.

В пределах вокзала вдруг раньше, чем надо, зажглись фонари,

в их свете, таком неглубоком, мир делался странным,

и он отстранился

и весь преломился в капели беззвучно разбившихся слез.

Твои очертанья меркли,

меж нами росло расстоянье.

И в это мгновение ласка прощанья, ладони моей отраженье -

ладонь твоя – тенью, как в зеркале…

Позади горизонты валились пластами, как пашня под плугом,

ввысь взлетали мосты наподобие огненных птиц,

и наш дом – для последнего разу – мне брызнул звездою.

И над телом лежащим помедлил.

На широких равнинах – их пули со свистом сшивали тесней и тесней,-

как восторгом, охваченный ужасом,

брат!

Я укрыл тебя ветвью.

Сжала жница тебя не серпом,

не серпом тебя сжала, а саблей…

В землю торопится кровь.

В поле останется тело.

И погрузился я в ночь, у которой ни дна нет, ни сна нет,

И… необъятная,- вся -

стала земля мне одним

местом, запавшим

на объем человека.