БУДНИЧНАЯ БАЛЛАДА
Там, где Данцигерштрассе начало берет,
Где стоит на углу ресторан,
Густав Мите с женой и ребенком бредет
И тележку со скарбом толкает вперед,
А дождь заливает разбитый комод
И дырявый, облезлый диван.
И когда ребенок до нитки промок,
Густав Мите вдруг заорал:
«Живодеры! Вы гоните нас за порог!
Вы рабочих согнули в бараний рог!
Вам бы только урвать пожирней кусок,
Благодетели, черт бы вас драл!…»
А прохожие оставались стоять
И глядели несчастью в глаза.
Сперва было трое, потом стало пять,
Десять, двадцать – уже их нельзя сосчитать,
Сотни здесь собрались – и толпу не сдержать,
И в толпе назревала гроза.
Густав поднял ребенка… Но в этот миг
За углом залаял сигнал:
Из участка полицию вызвал шпик,
К тротуару, урча, подкатил грузовик,
Господин офицер прохрипел: «Что за крик?!
Кто посмел учинить скандал?»
Он спрыгнул на землю. А кругом,
Как на кладбище, мертвая тишь.
Дюжий шуцман диван отшвырнул пинком
И ударил Густава кулаком:
«Ты, я вижу, с полицией не знаком!…»
Но тут заплакал малыш.
Это был щемящий, отчаянный плач,
И недетской звучал он тоской.
Густав сына обнял, шепнул: «Не плачь!»
Офицер стоял, надутый, как мяч.
Но толпа закричала: «Подлец! Палач!
Полицейских долой! До-лой!»
Гнев народный, казалось, рвался на простор,
Лавы пламенней, шире реки.
И, мела белее, стоял майор.
«Прочь с дороги! Я буду стрелять в упор!»
Но не смолк голосов возмущенный хор,
И сжимала толпа кулаки.
Густав Мите шагнул из рядов вперед,
Но грянул тут выстрел вдруг.
Густав Мите упал. И отхлынул народ.
И толпа бежит. И сирена ревет.
И дубинками шуцманы машут. И вот
Пусто-пусто стало вокруг…
Там, на Данцигерштрассе, лежит у столба
Человек. Он навеки умолк.
Вытирает женщина кровь с его лба.
Мокрый ветер ревет и гудит, как труба.
Плачет мальчик… А впрочем, они – голытьба.
Ни к чему их рыданья, и тщетна мольба.
А время бежит, и слепа судьба…
Государство исполнило долг.
БЫК ПРОСИТ СЛОВА
Любезные слушатели, позвольте и мне
Обратиться к собранию с краткой речью.
Считаю бестактным я – в нашей стране
Подчеркивать классовые противоречья.
Я не приверженец новых мод
И новым не доверяю фразам.
Я – старогерманский рогатый скот
И сохранил свой нехитрый разум.
Вы проповедуете всерьез
Убою оказывать сопротивленье.
Мне кажется, надо смотреть на вопрос
Не с этой низменной точки зренья.
Ведь бык и мясник испокон веков
В содружестве жили, отчизне полезном.
Мясник существует, чтоб резать быков,
А бык существует, чтоб быть зарезанным.
И если мясник развернет свой стяг,
Должны мы, быки, умирать без страха,
Само провиденье решило так,
И надо спокойно идти на плаху.
А тот, кто кричит: «Убийство! Разбой!»
И речь мою считает обманом,
Тот, видно, забыл, что сегодня убой
Стал действительно очень гуманным.
У цивилизованных мясников
Теперь имеется «оглушитель».
Чего не делают для быков?
А мне говорят, что мясник – мучитель!
Нет, мы добровольно полезем на штык!
Меня не смутят ни смех ваш, ни злоба,
Затем что я старой закалки бык
И мясникам своим верен до гроба!
ИМПЕРСКИЙ ПОЭТ
В архив сдан Гете, не в почете Шиллер,
Лауреатства Манны лишены.
Зато вчера безвестный Ганс Душилер
Достиг невероятной вышины,
Назначенный «певцом родной страны».
В его стихах грохочет шаг парада.
Грамматикой он их не запятнал.
Ганс интеллектом сроду не страдал.
Как Вессель, он строчит бандитирады.
В них – кровь и пламя, в них звенит металл.
Не знает Ганс, что значат муки слова,-
Слова он в книге фюрера найдет.
К чему сидеть все ночи напролет?
Два пруссаизма вставлены толково -
И вот стихотворение готово.
Он пишет кровью. (Кровь, согласно штата,
От «государства» получает он.)
Гремит строка, взрываясь, как граната.
Он ловко достигает результата,
Сварив рагу из пушек и знамен.
В былые, трижды проклятые дни
Канальи, что в редакциях сидели,
Душилера печатать не хотели,
И возвращали гению они
Его проникновенные изделья.
А ну попробуй откажи теперь,
Когда особым фюрерским декретом
Имперским он провозглашен поэтом!
Его отныне повой мерой мерь!
И проникает он в любую дверь.
Ведь никому погибнуть неохота -
Печатают! Невиданный тираж!
И Ганс Душилер входит в дикий раж.
Пропахпув запахом мужского пота,
Его стихи шагают, как пехота.
Там, на Парнасе, прозябает лира.
Душилеру властями отдана,
Свой прежний тон утратила она.
Ах, будь ты первым стихотворцем мира -
Что толку в том? Перед тобой – стена.
Но Ганс Душилер – тот себе живет,
На холм священный взгромоздясь умело.
И лира, что когда-то пела,
Теперь в руках его ревет.
Сидит Душилер, струны рвет.
Душилер знает свое дело!