ПИСЬМО
Ты помнишь ли
то море, и машины,
и трюмы,
что наполнил
липкий мрак?
И дикую тоску
по Филиппинам,
по звездам, что горят
над Фамагустой?
Ты помнишь, был ли хоть один моряк,
который бы не бросил взора
туда, где в голубых просторах
дыханье тропиков ты чувствовал?
Ты помнишь ли, как нас
мало-помалу
обуревали смутные сомненья,
как постепенно
вера
исчезала
в добро, в людей,
в романтику,
в стремленья?
Ты помнишь? Жизнь
так быстро и так просто
поймала нас…
И, зубы сжав от боли, опомнились мы.
Поздно!
Мы связаны, и мы в неволе.
Как у зверей, сидящих в тесной клетке,
глаза
блестели жадно,
блестели,
умоляя о пощаде.
Как молоды, как молоды мы были!
И после… после…
зло и беспощадно
в больное сердце ненависть впивалась;
как черная гангрена,
как проказа,
она росла
и душу растравляла.
Та ненависть сетями оплела нас,
сетями пустоты
и мрака,
она сжигала кровь
и угрожала.
Но было рано, было слишком рано…
А там,
высоко в небе,
в час
заката
опять дрожали крылья
белых чаек,
и небо было светом вновь объято,
и голубела даль морская…
Опять на горизонте
вечерами
терялись паруса
в белесом дыме,
и мачты колыхались над волнами,
ты помнишь ли? Но были мы слепыми!
Все это позади.
Но мы, как братья,
с тобой тюфяк соломенный делили.
И вот тебе хотел бы рассказать я,
как верю я и как я полон силы!
И это Новое теперь мне помогает
покончить
с тьмою
прошлых заблуждений
и злобу мне
в груди
переплавляет
в священный
гнев
сегодняшних
сражений.
Оно вернет мечту о Филиппинах,
и звезды, что горят
над Фамагустой,
и радость ту,
что вытеснило горе,
и нашу прежнюю любовь к машинам,
и эту синюю безбрежность моря,
где ветер тропиков лелеял наши чувства.
Глухая ночь.
Спокойно и ритмично
стучит машина,
пробуждая веру…
О, если бы ты знал, как жизнь люблю я!
Как ненавижу
праздные
химеры!
И верю я:
сквозь мрак и ночь пройдем мы,
ломая льды могучими руками,
и солнце вновь на горизонте
темном
заблещет
животворными
лучами.
И пусть, как мотыльку, лучи, сияя,
сожгут мне крылья.
Их не прокляну я,
не буду сетовать,-
ведь я же знаю,
что срок придет -
и мертвый упаду я.
Но умереть в тот час,
когда смывает
с себя земля
столетний яд и плесень,
когда мильоны
к жизни воскресают,
да, это будет
лучшая из песен!
ПЕСНЯ О ЧЕЛОВЕКЕ
Я спорю
с дамой
на тему:
«Человек в новое время».
А дама ругается,
сердится -
обидно, по-видимому,
даме.
То схватится вдруг
за сердце,
то снова
сыплет словами,
то бровки вздернет повыше,
то ручки
заломит сердито:
– Человек!
Я его ненавижу.
Не стоит он вашей защиты!
Помню! В газете! Не вымысел!
Брат расправился с братом.
Зарубил
и в бане вымылся.
И вовсе
из памяти выбросил,
как будто не виноват он! -
Ее передернуло. Смотрит со злобою.
Надо бы спорить,
но слаб я в теории
Все-таки
пересказать попробую попросту,
по-человечески эту историю.
Это случилось в селе Могила -
отец поссорился с сыном.
Он спрятал деньги.
Сын взял их силой,
ударил
и – слишком сильно…
Через месяц
иль через неделю
власти все раскрыли.
На то, что молод,
не поглядели:
к смерти его присудили.
В тюрьму уводят злодея,
нравственного калеку,
но в тюрьме
встречает людей он
и становится – человеком.
В камере
было тесно.
В камере
было грязно,
но там он услышал такую песню,
что все ему стало ясно.
«Я понимаю,
что я свихнулся.
Убил отца.
Теперь казнят.
Но я ведь с голоду пошатнулся.
Нужда
одела в тюремный халат.
Живешь,
как быки
у ворот скотобоен,
кроме
обуха,
не ждешь ничего.
Эх, плохо,
эх, плохо
мир устроен!
А можно ведь переделать его…»
И он тихонько
запел свою песню,
И жизнь
показалась ему красивой,
и жизнь
показалась ему чудесной,
и он заснул, улыбаясь счастливо.
Но в коридоре
слышны разговоры.
А после – секунда молчанья.
И люди в камеру из коридора
входят, гремя ключами.
Испуганно, глухо
кто-то из группы
сказал ему: «За тобой! Пришли!»
Люди смотрели бессмысленно, тупо
на грязный пол,
на стены в пыли.
А тот, что на койке лежал скорченный,
вскочил, вытирая пот со лба.
И понял:
жизнь – кончена.
Такая судьба!
Но понемножку
человек очнулся.
Страх бесполезен.
Все помрем.
И светлой улыбкой он улыбнулся.
– Идти? -
сказал он.-
Хорошо! Пойдем!
И он широко шагнул из дверей.-
И слышно стало (солдату – солдат)
– Пошли!
Пошли!
Кончать бы скорей:
Здорово ты влопался,
брат! -
Тихий разговор, долгий коридор.
Коридору -
ни конца ни краю нет.
Покуда дошли,
спустились во двор,
видят – уже рассвет.
Человек поглядел, как в зорьке веселой
плескалась звезда на радость себе,
и подумал о горькой своей,
о тяжелой,
о жестокой,
о безглавой
человечьей судьбе.
– Со мною – кончено…
Сейчас повесят.
Но неужели после меня
не будет жизни
прекрасней песни,
прекрасней весеннего дня?…-
Он вспомнил песню
эту вот самую
(в глазах у него огонек заблестел),
Улыбнулся – светло и упрямо
и откачнулся, а потом – запел.
Что же, по-вашему,
песня, улыбка -
это истерика? Это отчаяние?
Думайте, думайте!
Ваша ошибка,
Сами вы за нее
отвечаете.
Молча смотрела
трусливая злоба,
ужаса не скрывая,
как твердо построилась -
слово к слову -
песня его
боевая,
Стены тюрьмы
задрожали постыдно,
мрака ночного
бежала орава,
а звездам
все это слышно и видно,
кричат:
«Человеку – браво!»
Дальше было все
как положено;
петлею захлестнута голова,
но вдруг
из губ,
искаженных,
скукоженных,
вырвались песни слова.
Дама выслушала,
руки воздела,
заплакала и закричала:
– Ведь это
совсем другое дело,
да что же вы
не сказали сначала!
Вы так говорите,
как будто бы сами
слышали пение. Это – ужасно!
– Какой же здесь ужас?! -
ответил я даме.
Он пел человека!
Это – прекрасно!