Тысячу лет ищу тебя. О моя родина, где ты?

Кроны старых каштанов сонно дышат ночами.

Солнце в огромный колокол звонкими бьет лучами,

песни птичьего лета все до поры не спеты.

Месяц идет на убыль, передвигая тени.

От набежавшей тени берег ночной в смятеньи.

Шлях каменистый медленно тянется сквозь рассветы.

Где ты, отчизна милая, о моя родина, где ты?

Где вы, ручьи и песни, где вы, полые воды,

пряник медовый детства, праздничный гомон в селах?

Где вы, на крышах ласточки, танцы и хороводы -

разве вы были в сказках, грустных, а не веселых?

Вы приходите, девушки, песню запойте громко,

милых заворожите, головы им вскружите!

Вот они ходят рядом, дышат, как дышит буря,

думают все о поле да о поспевшем жите.

В этих лесах багряных, где красота такая,

бьется сердце земли моей, бьется не умолкая.

Гордое сердце земли моей зреет в цветах пурпурных,

в этих вершинах горных, в травах и реках бурных.

Ветры твои и песни, весен твоих начало,

о, золотой олень мой, синяя даль сквозная!

О, этот плющ зеленый, эта листва резная,

слышу, как твое сердце в полночи застучало!

В росной траве, невеста, в шелесте, в колыханье,

о колыбель колосьев, горных снегов дыханье,

звезд ночных полыханье, алых цветов цветенье…

О, моя светлая родина, прекрасно твое виденье!

Созрела свобода. В саду созиданья

плоды на могучих деревьях поспели.

Колосья ветрам назначают свиданье,

качается мирный рассвет в колыбели.

Рассвет расплескал синеватую краску,

земля после тяжких боев оживает,

с изломанных ребер снимает повязку -

излечит все раны трава луговая.

Врачует болящих трава луговая,

алеют поля от полдневного света.

Вершина соседней вершине кивает,

утесу утес поверяет секреты.

Земля, погляди: в безмятежной светлыни

так молодо вечер струится над нивой!

Печальница наша! Ты будешь отныне

для всех сыновей колыбелью счастливой.

Я думаю, и птицы, покидая

свои болота, говорят «прощай»

склоненному немому камышу,

с которого сползает отсвет лета.

Я думаю, деревья, расставаясь,

по-своему прощаются друг с другом,

друг к другу прикасаются ветвями,

прислушиваясь, как шумит река.

А он открыл широко двери дома,

и поглядел на небо, и ушел,

оставив непогашенную лампу

у неподвижных книг и тишину,

клубящуюся смутными тенями.

Ночь, преврати его в угрюмый камень

на перекрестке, под утесом острым,

откуда волчий вой доносится до моря.

Пусть листья падают на этот камень,

пускай их мертвый шелест заглушает

его безрадостную одинокость.

И месяц пусть проходит стороной,

не золотя краев его лучами,

которые в долины льют покой.

Ночь, это сердце преврати в цветок

на склонах гор беспечности его,

куда мои не достигают слезы,

соленые, как водоросли моря.

В холодный остров преврати его,

пусть на его суровые уступы

по собственной охоте не садятся

ни аист, ни серебряный журавль.

Пусть дуют ветры с севера и с юга,

вздымая волны вкруг его мысов.

Пусть вечно простирается вокруг

одно только отчаянье морское.

Тогда я наконец закрою двери

и погашу измученную лампу.

И будет ночь со мной великодушна,

не вспоминая, не напоминая.

Он перестанет жить. Его не станет.

Одна лишь даль протянется меж нами,

как дружеская добрая рука,

заполнив пустоту пространства мирового.

Он – река, а я – море.

Волненье стремительных вод (это он)

поглотит тишина (это я).

В узком русле бушует,

пробиваясь сквозь тесный каньон,

нетерпенье его,

утомившее кротость мою.

Он – река, а я – море.

Все его – лишь его.

И его корабли – не мои.

Но его корабли окунают в меня якоря,

и матросы садятся к огню,

чтоб плести и выслушивать небылицы.

Эти птицы – его.

Мне не жаль его птиц приютить

в тихих скалах.

Пусть думают скалы,

что птиц отнимают у моря.

Он – река, а я – море.

Что мое – то его. Его воды усилю я солью и синью

и помножу на бурю мою.

И в мятущейся бездне моей обретет он покой.