1

Я охотничий сын, и когда подошло мое время,

я влюбился в Хану, взбалмошную девчонку,

дочь торговца печального, вдовца-еврея,

содержавшего возле кладбища трактир и лавчонку.

Как ракета над лесом, надо мной она заблистала,

и стал я ходить, как слепой, разводя руками.

И любовь моя стала как мир, и поэтому стала

маяком и спасенными им моряками.

От нее глаза мои загораются блеском,

в ней и море колышется, и рыбы, и сети,

от нее водопады свергаются с гулом и плеском

и стрекочут кузнечики, словно птицы и дети.

О, чего только я не видел этой весною,

с этим Чоро кривым и с компанией набожной этой!

Все, что пито было не мною и разбито не мною,

я сполна оплатил, как положено, звонкой монетой.

Но сейчас я люблю, и люблю это небо, и этой руки движенье,

которая вдруг воскрешает и выводит на сцену

всех погибших и потерпевших в море крушенье,

и ломает решетки, чтобы лбом я – о стену

и о небо, до которого некогда пальцем

доставал, и до солнца – когда это солнце, и кости,

и могильщика даже я сделал у нас постояльцем

и в корчму пригласил их, на добрую чарочку в гости

2

Когда над весами я увидел ее груди тугие,

между мылом и апельсинами разглядел подробно,

я понял, что она прекраснее, чем все другие,

и вся она, как ее губы, и вся съедобна.

О зрачок ее – зернышко перца в полдневном зное,

притягивающий, лаская и не отпуская!

Кто бы смог не влюбиться в изобилье это лесное,

в эти ноздри и в грудь, что как буря морская!

Ты не знаешь зубов ее, что, как снег, поскрипывают,

играя эту гармонику с блестящими пуговками – сиянье ее золотое! -

Этот колодец, наполненный радостью до самого края,

это животное, здоровое и молодое.

Когда к губам моим прижимает она свои губы,

я плыву по ветру, побросав паруса и тросы,-

потому что ее объятья просты и грубы,

как еда дикаря, как еда, что едят матросы.

Ты не знаешь взгляда ее, темноватого от угля и дымной печи,

и ресниц ее – занавеску, что так нехотя поднималась,

и зубы ее, процеживающие неторопливые речи,

и язычок этот острый, хотя и распущенный малость.

Я включу приемник. Тише, мама…

Мы в гнезде осином – островок.

Бьет огонь из ящичка упрямо,

а за ним - весь мир… Он так широк!

Слушай же. Не пропусти ни слова…

Только знаешь – это не слова:

это, чтоб взлететь могли мы снова,

крылья нам с тобой дает Москва.

…Телеграф стучит, и ты – на месте:

лента, весть за вестью, день за днем.

Но все нет, все нет во тьме той вести,

чтоб рассветным вспыхнула огнем!

На людей глядишь, слезу роняя:

где ж надежда? Проблеск первый где ж?…

Теплых слез не проливай, родная,-

под Москвой и наш пролег рубеж.

Кремль стоит – и держит оборону.

И рассвет надежды нашей – там.

Вновь с любовью руку твою трону -

веру потерять тебе не дам.

Вышел ребенок с ведерком – в доме воды не осталось,

а от ребенка с ведерком – туфелька только осталась.

Фашисты бродили без цели. Над чем-то смеялись и пели,

плыл снег ослепительно-белый, и все купола побелели.

Наставшая тьма означала ночи холодной начало…

Дитя не вернулось… и тихо вода у колонки журчала.

Мать выла – зачем я сказала, что в доме воды не осталось.

У колонки, где струйка журчала,- там туфелька только осталась.

Мне говорили, когда не убили меня на войне, что везенье

чертовское выпало мне,

а на этой войне убили отца моего и брата,

а мне, когда повели, тряпкой заткнули глотку, чтоб замолчала,

в голос не закричала.

Изо всех углов одиночки глазели клопы-шпионы,

и днем, и ночью бессонной сползаясь ко мне во тьме,

и плели пауки паутину слов, как смерть, монотонных,

и звучали женские стоны в коридорном аду бетонном,

и родился у мертвой женщины живой ребенок в тюрьме.

Моя мама тридцать ночей после всего случившегося

просидела, тупо таращась на дверь - меня ожидая,

а на тридцать первое утро отпустили ее в числе излечившихся,

потому что она на охрану не лаяла, как прочие бабы в этом содоме.

Моя мама была в сумасшедшем доме.

Люди, одни только люди, от смерти могли спасти,

люди успели выкопать мою маму еще живой,

и запах смерти навеки остался у ней во плоти,-

она все хотела повеситься на сливе, такой молодой,

которой бог знает когда суждено расцвести.

Я и ныне тот мрак неволи, когда лезвие – в главной роли,

когда лязгает нож в окошко – чтоб над книжкой погасло пламечко,

я и ныне тот мрак неволи проклинаю, губу закусив до боли,

и слышу во мраке убийственный топот и лай: «Открывай!»

и шепот; «Уводят, мамочка».

И никогда не бросайте упрека, что я часто пою о радости,-

мой дом превратился в пепел за оградой, сгоревшей на тризне,

и грусть очень часто приходит, она – мой гость,

освобожденье от боли, душевные спазмы жизни,

чтобы и мне и вам под тяжестью легче жилось.

Меня еще не покинули мечты после всех Испаний…

Может быть, взгляд – печальней и чуть-чуть потемнел от страданий,

но притяженье к прекрасному не покидает жизни.