С чем вас сравнить, спаленные жилища?

Как вынести невыносимый взгляд

Тех, кто погиб на этих пепелищах,

Вдыхая чад измен и страха смрад?

Безумье Ниобей… разграбленные гнезда,

Распятые на балках баррикад…

Встает отвага из руин, но возле

Предательства таится злобный гад

И будущей победы гложет корни.

Где схоронить нам павших? В этой черной

Земле? Нет! Нет! Пока над головой

Разящий кровью мост вздымается до неба,

Во всей вселенной мест не сыщешь, где бы

Нашли покой и мертвый и живой.

Имя твое из жасмина и звезд

вырезать на коре берез

только робкий поэт

осмелится…

Вооружен до зубов

наш век,

но из грязи ему не поднять монетку

с изображением короля,

который еще никогда не правил…

Это король перехожих калик и детей,

царь отверженных,

вечный изгнанник,

и до сих пор не родившийся царь того царства,

которое «да приидет»,

как день после ночи.

Царь, об аресте которого

отдан приказ президентами мира.

Все курки взведены,-

назови только имя царя

или, может, царевны…

О, конечно же, это женщина!

И, конечно, она прекрасна,

словно детские сны.

Так прекрасна, что все поэты всю жизнь

об ее изумрудных глазах

мечтают.

Об омутах глаз, откуда

пьют они свой окаянный хмель

и безумство свое -

тот напиток,

который дает им силы

на-пе-ре-кор всему

непреклонно носить свой оплеванный плащ.

И, понимаешь, после стольких лет

мы у знакомых встретились случайно,-

как поступают в случае таком?

И был твоих очей так робок свет,

как будто в нас заговорила тайна,

что целый век спала на дне морском!

И я гляжу в твои глаза, растроган,

а в них блеснула тайная слеза…

Боль или нежность мы несем подругам?

Мне хочется спросить тебя о многом,

но мы молчим, а говорят глаза,

мы счастливы наедине друг с другом.

Я никогда не уверял: люблю.

Ты о любви мне тоже не шептала,

вот так я и не стал твоей судьбой!

Я поздних сожалений не терплю,

и все же мне подумалось устало,

что в жизни разминулись мы с тобой.

И никогда не обнимал тебя я,

хотя об этом я с тоской подчас мечтал…

Быть может, мы друг друга

спросим,

что делать? Белых паутинок стая

вплетется в кудри… Не щадило нас

земное время. На пороге осень.

Я славлю потаенную слезу,

что светится в твоем пугливом взоре:

так говорит безмолвная душа.

Нас вихрь сгибал, как тонкую лозу,

и сединой нас увенчало горе,

но жизнь невыразимо хороша.

Позволь же выпить за твое здоровье,

ну, и прощай, мой ангел золотой,

в чьем сердце к жизни пробудилась

тайна!

Любовь молчит. Не терпит суесловья.

Прощай… Что, если с прежней теплотой

еще хоть раз мы встретимся – случайно?!

Признался бы я в сокровенной любви,

но к этому дню все признанья мои

поседели,

как черные пряди твои.

Когда на рассвете бродили мы, двое,

слезинка блестела на хвое ресниц

или роса на лесном чистотеле?

Эта грусть красоты потрясала живое,

и дрогнул мой голос от вечной тревоги:

– Что же в итоге?

Время нас грабит, как вор на дороге!

Видишь, изрезан пустующий лес,

кровоточит за порезом порез.

Дикие гуси толпой улетают,

просят подмоги собрата,-

вроде бы в май возвратиться мечтают,

а сами предчувствуют в гуле небес,

что нет и не будет возврата.

А лес, где кровавые раны зардели,

бинтуют белейшим бинтом лазарета

озябшие пальцы бабьего лета.

И в беглой улыбке бескровного солнца

мерещится мне медсестра у постели,

где образ моей последней любви

бредит, раскинув руки.

А признанья, которые вдруг поседели,

несчастные, как стрекоза под дождем,

молчат и молчат

накануне разлуки.

Осень, Альпы в подпалинах утром.

Снизу смотрит на нас онемело

птеродактиль стоглавый, химера

ватно-снежная; в марлю закутан

череп раненого Аполлинера.

Всюду головы гордых вершин,

бинтов белоснежных тюрбаны.

Поэзия – не яркохвостый павлин,

А мощь лесосплава и шлейфы лавин.

Или нежная марля для раны.