Сергей Никитович предпочел держать в руках книгу, которую отец так и не увидел, стоя перед его могилой, но я уверена, что Рада Никитична предпочла бы всем книгам на свете подольше видеть живым своего отца.

Для меня «лакмусовой бумажкой», определившей разность характеров сестры и брата, стало отношение к истории их старшего, сводного брата Леонида.

Рада Никитична с болью говорила мне, что брат Леонид, находясь в госпитале, случайно, пьяный, застрелил человека, после чего попал на передовую.

Сергей Никитович пишет в лучшем советском стиле: «Подлинная история моего брата проста и трагична, как и судьба миллионов подобных ему людей, начавших войну в июне 1941 года.

В свои двадцать три года Леня — летчик-бомбардировщик — с первых дней войны был на фронте. В конце 1941 года его ранило. Вскоре нам сообщили, что он награжден орденом Красного Знамени. После госпиталя всеми правдами и неправдами Леонид перевелся из бомбардировочной авиации в истребительную. Бомбардировщики казались ему слишком медленными. Печальный финал его жизни слишком трагичен: в одном из первых же боевых вылетов на истребителе его сбили. Внизу были болота: ни от самолета, ни от летчика не осталось и следа. Только посмертный орден Отечественной войны… Мы пытались потом найти место гибели Леонида — так и не удалось«.

Задумаемся. Рада родилась в 1929 году, ей в 1941-м — двенадцать лет. Сергей родился в 1935 году, ему в 1941-м — не больше шести.

Скорее всего, от него, ребенка, скрыли историю с убийством в госпитале. Неужели скрыли на всю жизнь? Эта история, при всей случайности и непреднамеренности, не могла стать предметом семейной гордости. Однако шила в мешке не утаишь. Рада не хочет его утаивать — драма Леонида Хрущева, по ее словам, как раз в том и состоит, что он не хотел убивать, а убил.

Допустим, Сергей Хрущев и сегодня не знает правды об убийстве в госпитале, но его желание приравнять Леонида Хрущева к миллионам «подобных ему людей» явно находится в противоречии с его же словами о переводе Леонида из бомбардировочной авиации в истребительную: миллионы подобных людей разве имели возможность по желанию переводиться из одной авиации в другую только потому, что бомбардировщики «казались слишком медленными»?

Сознание Рады — это сознание женщины, знающей, что такое чувство вины.

Сознание Сергея — это сознание безнаказанного, привилегированного кремлевского юноши, которому было можно все.

Рассказывая о времени после свержения отца, Рада вспоминает, как разлетелись все кремлевские знакомые. Ничего удивительного. Так бывало со всеми людьми сталинской закалки. Но если в тридцатых такое поведение можно было объяснить страхом за собственную жизнь, то в 60-х это была устойчивая инерция старого страха. Но и в 30-х, и в 60-х интеллигенция — актеры, художники, некоторые писатели поддерживали, звонили, встречались. Галина Кравченко-Каменева благодарно вспоминает Ольгу Жизневу и Михаила Ромма, Рада Хрущева вспоминает Галину Волчек, Олега Ефремова, Юрия Любимова, Татьяну Тэсс.

Она спокойна, она как бы смиряется с положением, и разве что мысль: не было бы хуже — одна эта мысль может волновать ее.

Сергей более раскрыт навстречу опасности, как истинный представитель сильного пола, даже в слабости. Но он нервен, неуверен.

«Я почувствовал себя участником детективной истории — слежка, подслушивание телефонов, заговоры. Все это было непривычно, жутковато и нереально. До сего времени я жил в убеждении, что КГБ и другие службы находятся в лагере союзников. Им можно доверять, на них можно опереться. Сколько я себя помню, вокруг дома стояла охрана из людей в синих фуражках. Я всегда видел в них своих друзей, собеседников и даже участников детских игр.

И вдруг эта организация повернулась другой стороной. Она уже не защищала, она выслеживала, знала каждый шаг. От таких мыслей по спине начинали бегать мурашки.

В глубине души я надеялся, ублажал себя, что этот дурной сон пройдет, все выяснится и жизнь покатится дальше по привычной колее. И все же что-то говорило: нет, это очень серьезно, и, как бы ни сложилась жизнь, ни сложились дальнейшие события, по-прежнему уже ничего не будет«.

За такое искреннее признание кремлевского дитяти можно простить ему и непонимание Рады, и желание представить привилегированного брата одним из миллионов советских людей, ибо это признание с точностью рисует природу характера еще вчера защищенного человека, а сегодня — беззащитного. Удел почти всех кремлевских детей.

Любопытная деталь: и Светлана Сталина, и Сергей Хрущев, как только каждому из них представилась возможность, в разное время, в разных ситуациях, стали американскими гражданами. Но мысль о Светлане — печальная, мысль о Сергее — неловкая.

Вот отрывок из книги первого заместителя председателя КГБ Филиппа Бобкова «КГБ и власть» (это было во время правления Хрущева. — Л.В.): «Как-то раз Шелепин вызвал меня и сказал:

— Есть тут один физик, который решил поделить лавры с сыном Хрущева, Сергеем. Они что-то там разработали. Надо, чтобы он не претендовал на эту работу, так как она сделана Сергеем Хрущевым.

И Шелепин попросил меня встретиться с этим ученым. «Не очень-то все это прилично!» — подумал я и прямо сказал об этом.

— Ваше мнение меня не интересует! — оборвал он меня«.

Характерная сцена: председатель КГБ не разбирается в материале, о котором говорит: «что-то там разрабатывают», но решение его безапелляционно: «работа сделана Сергеем Хрущевым». На более низких уровнях советской жизни мы знали множество примеров, когда к исследовательским работам одного талантливого человека присасывались стаи научных руководителей, когда к соисканию на Сталинскую или Ленинскую премию вместе с самим изобретателем шла толпа примазавшихся начальников и секретарей парторганизаций.

Бобкову пришлось подчиниться требованию своего начальства, но у него появилось сильное желание разобраться в сути вопроса, прежде чем предлагать ученому отказаться от авторства в пользу сына Хрущева.

«Оказалось, ученый был болен, — пишет Бобков, — и я не стал его беспокоить. Дня через два Шелепин позвонил и спросил, почему я не докладываю о выполнении приказа. Мои объяснения его явно не удовлетворили.

Я выяснил, что физик был болен несерьезно, и, получив приглашение, поехал к нему. За столом мы заговорили об их совместной с Сергеем Хрущевым работе, ученый подробно рассказал обо всем, и мне стало ясно: его вклад в разработку значительно больше, чем Хрущева (выделено мной. — Л.В.). Судя по всему, хозяин дома уже догадался о цели моего визита и заявил, что данная работа не имеет для него существенного значения, так как он занят другими, более интересными проблемами, а для Сергея Хрущева она очень важна.

Словом, он готов отказаться от авторства в пользу Сергея. Расстались мы дружелюбно, но на душе у меня было скверно. Утром я позвонил Шелепину и доложил о выполнении поручения.

— Зайдите!

Чувствую, он весь в напряжении, ждет моих разъяснений.

— Ну что?

— Ваше распоряжение выполнил.

— Но ведь он был болен!

— Пришлось воспользоваться его приглашением. Вы же приказали.

— Вы представились?

— Конечно. Показал ему удостоверение и все объяснил.

— Что именно?

— Сказал, что интересуюсь степенью участия Сергея Хрущева в их совместной работе. Расстались по-доброму, он обещал больше не претендовать на авторство и предоставить эту честь Сергею Хрущеву. Хотя, если откровенно вам сказать, Александр Николаевич, Хрущев безусловно замахнулся не на свое.

Шелепин улыбнулся, и мне показалось, у него отлегло от сердца. Видимо, он и сам боялся за исход моих переговоров. (Вот какие времена тогда наступили: шеф КГБ уже боялся неуступчивости какого-то ученого! — Л.В.) Уверен, все это не он придумал, просьба, скорее всего, исходила от Сергея, а возможно, от самого Никиты Сергеевича«.