Глава двадцать шестая

Скитания блудного мужа

И снова начались мои мытарства по чужим квартирам.

Три дня провел у сестрички, потом заехал к Самойленко. Познакомился с ее парнем по фамилии Яичко. Он оказался парнем говорливым, коммуникабельным, с ходу перешел на «ты», но сделал это мягко, естественно.

Предложил «покурить».

- Я не любитель, - говорю, - легких наркотиков. Я тяжело­ вес. .. в прошлом.

Они покурили на двоих. Ира сразу принялась подхихики­вать, настраивала себя на веселье.

Но разговор веселым никак не получался. Яичко мне сказал:

Был на трех спектаклях. Это что-то! Тебе надо поступать в профессиональную труппу...

«Лучше быть первым в Галлии, чем вторым в Риме».

Тебе нужно в Москву! В Москву! Украина - провинция. Эх! Было время я тоже блистал. В студенческом КВНе. Вот послушай: «Свой первый сексуальный опыт я получил в давке общественного транспорта». Ну как, смешно?

Не без этого.

Автор перед тобой! - гордо сообщил он. - Или вот - пожа­луйста: «На велотренажере далеко не уедешь». Смешно?

Ира нажарила картошки. Мы распили по бутылочке пива.

Шутки ради Ира хотела научить меня танцу живота.

- Это легко. Представь, что у тебя в заднице карандаш и ты пытаешься нарисовать цифру восемь...

-Что?

Я говорю, представь, что у тебя в заднице карандаш...

Сама представь.

Потом я курил на балконе, а они целовались на кухне. Откуда-то сверху доносилось плаксивое:

Я теперь для милой ничего не значу. Под чужую песню и смеюсь и плачу. Взгляд притягивало темно-фиолетовое небо, татуиро­ванное звездным крапом.

В который раз я ощутил невыразимость беспричинной грусти.

На следующий день Бурый после спектакля отвез меня к Дине. Ее родители на неделю уехали в Египет.

Дина Шталь - студийка из последнего набора. Миниатюрная и элегантная, как современные куклы.

Глядит на меня детским доверчивым взором.

Сколько тебе лет? Ты к нам прямо со школьной скамьи?

Со студенческой. Киевский национальный институт

культуры.

- Угораздило. И кто ты по профессии?

Режиссер эстрады. А еще я девять лет занималась бальными танцами.

Я тоже занимался танцами, - говорю, вспомнив вчерашний сорокасекундный урок Самойленко.

- Правда? - изумилась Диана Шталь. - Бальными?

-Хуже. Глобальными.

Квартира у Дины двухкомнатная. Она постелила мне в дальней - меньшей комнатушке. По плакатам на стенах я догадался, что комната ее.

В полночь она вошла ко мне в короткой атласной ночной сорочке. (Ну не ровно в полночь, а где-то около того.)

Я лежал уже в постели и рассматривал роковые лица на плакатах - лица исполнителей рока.

Устроился? - хлопая ресничками, спросила она.

Да, спасибо.

Возникла неловкая пауза. Собственно, мы оба понимали, зачем она пришла. Но она не решалась начать, а я не знал, как бы это поделикатней предотвратить.

Знаешь, - выдавил я из себя, преодолевая смущение, - я не трахаюсь с девственницами.

Перестань, - мягко улыбнулась она. - Я потеряла девственность в девятом классе.

Что значит потеряла? Теряют ключи. Контроль над со­бой. Счет времени, в конце концов.

А девственность?

Ее лишаются.

Хорошо! В девятом классе я потеряла ключи и контроль над собой, в результате чего лишилась девственности.

-А что со временем?

- Со временем все забылось.

Голос бархатный, движения плавные. Она выскользнула из ночной сорочки, под которой больше ничего не было, и двинулась ко мне. Кажется, она была уверена, что мне не устоять. Напрасно. «Остап был холоден. То есть абсолютно».

Мне она, как женщина, не нравилась. Я попросту не видел в ней женщину. Маленькое, худенькое тело подростка без явных признаков груди.

- А презервативы есть? - спросил я. - Видишь ли, у меня гепатит Цэ, генотип три а. Половым путем не передается, только через кровь, но мало ли, вдруг у тебя там ранка, а у ме­ня, к примеру, порез. Зачем рисковать ради пятиминутного сомнительного удовольствия?

Ее глаза округлились:

Какая ранка?

К тому же, - говорю, - я очень устал.

Она в нерешительности замерла нагая в полуметре от меня.

Кель ситуасьон!

Я решил разрядить обстановку.

Слушай, я придумал название для твоих будущих мемуаров: «Как закалялась Шталь».

Дурак! - выкрикнула она.

Развернулась, подобрала ночнушку и стремительно покинула комнату.

Твою мать! А мне показалось, что я вел себя как джентльмен.

Интересно, почему меня всегда хотят те, кого я не хочу.

Это что, злая насмешка судьбы? В окно просились ветки ясеня.

Глава двадцать седьмая

Скитания блудного мужа

(продолжение)

День прошел в нервной суете и многочисленных поездках. С радиостанции Бурый отвез меня на переговоры с Кефирным: на новом канале запускалась новая программа -меня пригласили в качестве автора. Писать нужно чем хуже, тем лучше. В таком жлобском стиле.

Затем были пробы на роль Мишки Корявого - правой руки Леньки Пантелеева. Режиссеру понравилось, но окончательное решение будет принимать московский продюсер.

Потом мы заехали в офис «Студии 95 квадрат», оговорили мои монологи для выступления в «Бойцовском клубе». В прошлом сезоне я вполне достойно дебютировал под псевдонимом Аль Тычино, добрался до полуфинала. К семи, перекусив, мы уже были в нашей студии, где провел для новичков «ситуацию возможного конфликта».

Только к десяти я вспомнил, что вопрос с крышей над головой на сегодняшнюю ночь остается открытым.

- Давай к Милуше! - сказал я Бурому. - Только быстрее -после одиннадцати туда не прорваться.

Общежитие театрального института, в котором училась Людмила - девушка средней тяжести поведения, - в двадцать три ноль-ноль закрывалось наглухо, на все засовы, и взять эту крепость можно было исключительно приступом щедрости: от ста гривен и выше. Смотря кто из старых церберов дежурил.

Мы мчались на предельной скорости, какую только был способен развить бурлаковский «пыжик».

Бурый, с явно азиатскими чертами лица, в очках, с тяже­лым взглядом раскосых глаз, за рулем был сосредоточен и угрюм.

Он сказал:

- Заправиться бы надо. Где я там заправлюсь?

С заднего сиденья, наклонившись к нему, я откликнулся голосом Жеглова:

- «Давай, давай, отец! Не время сейчас, после переговорим».

Бурый включился в игру:

«В Сокольники он гад рвется! Там есть, где спрятаться...»

«Уйдет, - хрипел я ему на ухо, - уйдет...»

В студии у себя командуй, Леонид Егорыч, а здесь я начальник.

Все классические шедевры советского кинематографа мы знали наизусть и могли часами, чуть переиначив текст, ци­тировать по памяти или разыгрывать отдельные сцены. Осо­бенно «Тот самый Мюнхаузен», «Двенадцать стульев», «Лю­бовь и голуби», «Место встречи изменить нельзя»...

Подсаживаюсь я, к примеру, к Седому и спрашиваю:

А скажи, Женя. Дуче он как - в законе режиссер или так -художественный руководитель? Я что-то никак не пойму.

Я сам нисево не понимаю, - шепелявит Седой в ответ.

-По замазкам вроде любитель, но не любитель, это тосьно.

Ему спектакль отрезесировать - сьто тебе высьмаркаться. Он васье - резисер в авторитете.

Но самый запоминающийся диалог мы разыграли с Арес­том. Как раз в бурлакиной машине.

Расскажу предысторию. Играли «Тамару и Демона». Пье­са, как известно, в стишках - особо не поимпровизируешь. В середине спектакля - танец. После слов «пойду включу маг­нитофон, магнитофон - ну чем не чудо» должна зазвучать песня.

Я даю эту реплику - музыки нет. Делаю вид, что магнито­фон заело, чиню его, включаю... Музыки нет.

Минуты две, экспромтом рожаю какой-то дикий рифмо­ванный текст, что-то вроде:

Тамара, милая, ты знаешь, У каждой техники - свой срок... Но я ведь Демон, понимаешь? Я починю его... Будь спок!