У меня нет дома.

Утри слезы, старик. Нам пора.

Нам пора, - всхлипывает он.

Потом мы, качаясь, словно на палубе во время шторма, плетемся в предутренний час по безлюдным и дремлющим улицам.

Ночь на исходе. Темнота вокруг бледнеет.

Танелюк говорит сам с собой. Что-то о том, что он им еще всем покажет. Звезды на небе тускнеют и гаснут. Близится утро... Нача­ло нового дня...

Глава двадцать первая

Запой

Два года наркоманской жизни, когда практически посто­янно одной ногой находился по ту сторону жизни, привели к тому, что теперь само лишь осознание того, что я живу, живу здоровой полноценной жизнью, занимаясь любимым делом, -умиротворяет меня. Любые трудности, проблемы, а порой даже беды, не могут меня огорчить.

Да, меня не радуют мои победы и достижения, ибо знаю им истинную цену, но ничто не в силах меня расстроить. У меня почти всегда ровное настроение. Я очень доволен тем, что живу.

У меня, конечно, случаются временные трудности. А ино­гда и того хуже. Ведь когда временные трудности не прохо­дят, наступают трудные времена. Но и тогда я не расстраи­ваюсь, не горюю, не страдаю... Кстати, страдание это бо­лезнь. Я убежден. Страдание - болезнь. И болезнь заразная. Желательно избегать тех, кто постоянно страдает...

Я никогда не страдал. Душевно. Не страдал. Мне не везло -было, мне причиняли боль, меня обманывали, предавали и били... Но я не страдал. Я закалялся.

Я заметил, что препятствия возбуждают в сильных людях желание его (это препятствие) преодолеть.

Нынче в моей жизни препятствий не ахти сколько. Пото­му что я никуда не иду. Ни к чему не стремлюсь. Ведь препят­ствия возникают на нашем пути. В дороге. В движении.

Возможно, цель оправдывает средства. Если я чего-то по-настоящему очень сильно хочу, я могу пойти на многое. Про­блема в том, что я ничего по-настоящему сильно не хочу. Нет, не так. Я не хочу ничего настолько сильно, чтобы быть неразборчивым в средствах.

Но так нельзя. Не могу я жить без цели. Я хочу быть сча­стливым. А счастье... Счастье это всегда иметь перед собою цель и получать удовольствие от процесса ее достижения.

А умный дядька - Фридрих Ницше - писал, что в мирное время воинственный человек нападает на самого себя...

Я полжизни губил себя и спасал. Тонул и выбирался. По­гибал и пытался выжить.

Теперь вроде как с этим покончено. Хотя кто знает...

Я пил шесть дней. Вернее, шесть суток: я беспробудно пил и днем и ночью. Я ничего не ел, мало и плохо спал. Ничего удивительного, сон алкоголика тревожен и короток.

На пятый день Котова мне напомнила, что послезавтра у меня спектакль. Стал постепенно уменьшать дозу спиртного. На шестые сутки я принял всего лишь четыреста грамм вод­ки - четыре раза по сто - и две бутылки светлого пива.

Есть не хотелось. Само упоминание о какой-либо еде уже вызывало рвоту.

В день спектакля я ничего не пил. Каждую минуту я вел внутреннюю борьбу с самим собой.

«А может, выпить немножко? - спрашивал я себя. - Бук­вально пятьдесят капель, а то совсем тяжко».

И тут же себе отвечал: «Потерпи, Курилочка. Потерпи, волчонок. Нельзя. Необходимо перемучиться. Хорошо?»

«Хорошо».

Проходила минута, и опять я взывал к своему рассудку:

«Ну пожалуйста. Всего-то полтишок. Хоть чуть-чуть по­править здоровье. Я же не смогу в таком разбитом состоянии работать».

«Сможешь, родной. Ты сильный. У тебя получится. Та­кое уже случалось. И ты справлялся. Ничего. Ничего. Про­рвемся...»

Еще одна минута, и вновь по кругу.

«Нет, все! Не могу! Я подыхаю».«Не начинай».

«Да пошел ты на хрен! Кто ты такой?»

«Заткнись, сука!»

«Я заткнусь. Заткнусь и пойду куплю себе... пива. Одну маленькую бутылочку пива. Ну прошу тебя, дружище».

Я ходил по квартире, метался из угла в угол, туда-сюда. Ходил и душил в себе стоны.

Малой находился у Котиной мамы. Сама Котя меня не трогала. Занималась своими делами, храня тяжелое молча­ние. За последние дни я ее порядком достал. Она меня тихо ненавидела.

К трем часам я нашагал уже, наверное, тысячу километ­ров и все еще был жив. Я продолжал жить, но и борьба про­должалась.

«Послушай, дружище. Ты же знаешь, что прекращать так резко опасно. У меня может начаться белая горячка».

«Не выдумывай. Не так уж долго ты бухал. Успокойся. До­верься мне. Я полностью контролирую ситуацию. Ты обязан прийти в студию абсолютно сухим. При этом чтобы ни одна падла не заметила, что тебе хреново. Ты понял?»

«Я понял, начальник».

Короче, я многократный чемпион в редком виде спорта: невольная борьба с самим собою.

Ерунда... Кажется, я слегка драматизирую... Правда?

Я отыграл. И был на высоте. Я лишь дважды отлучался в туалет - порыгать и умыться холодной водой.

Меня манил буфет, где Света без разговоров плеснула бы мне сто грамм. Плеснула бы в кофейную чашечку - для кон­спирации. Но я не шел в буфет. Нельзя. Терпеть.

Прожектора светили нещадно. Пот тек градом. Костюм был мокрый.

Поклоны. Все прошло гладко. Публика счастлива. Дуче доволен.

Я отдал свои цветы Коте. И спустился в буфет. «И вот за подвиги - награда».

- Бокал пива, Светуля.

Этого хватит. И домой! Спать! Завтра снова спектакль. Дома я сказал Марине, улыбнувшись:

- Я снова в строю, Котя. Здравствуй.

Глава двадцать вторая

 Живой труп

В комедийном сериале «Леся плюс Рома» я переиграл це­лую кучу разных персонажей - от интеллигента до бомжа.

В остальных сериалах мне обычно предлагают играть рольки мелких бандитов, жуликов и сутенеров. Что-то, види­мо, есть криминальное в моей штрафной физиономии. Тут не только сломанный нос и тонкий, едва заметный шрам на левом веке. Наверное, что-то хитрое, паскудное во взгляде цыганских глаз.

Я смотрю на свое отражение в зеркале. Брюнет. Волосы зачесаны назад. Густые черные брови. Большие темно-карие глаза.

Не красавец объективно. Но симпатичный. Впрочем, мы склонны не замечать маленькие недостатки своей внешнос­ти. Каждый из нас привык к своему лицу и телу.

Полинина мама обо мне сказала:

- На первый взгляд, парень он неказистый. Да и на вто­рой - тоже. Но стоит ему открыть рот - слушаешь и понима­ешь, в этого подонка нельзя не влюбиться.

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!

Подонок? И пусть это было сказано в позитивном смысле, но суть предельно ясна.

Никто не верит, будто я добр, благороден и справедлив. Никто не поверит, будто я способен любить...

Может, и так. Я не страдал, не мучился от любви. Но, мо­жет, я сильно тоскую по ней. Может, всю свою жизнь, сколь­ко я помню себя, я жду, я ищу, я жажду любви.

У меня синдром одинокого волка.

Плевать, что люди видят во мне. Плевать, что думают и говорят. «Лишь бы фамилию правильно произносили».

Когда Варлаев впервые увидел меня, он воскликнул: - Типичный мафиозно средней руки. Как зовут тебя, амиго?

Сам режиссер имел внешность спившегося диктора на­ционального телевидения.

Леонид.

Зачем на тебе столько золота, Лео?

«Чтобы чаще Господь замечал».

А если серьезно? Две цепочки, кулон, перстень, кольцо, браслет...

Я, выдавив улыбку, ответил:

Видите ли, я рос в малообеспеченной семье и полагал, что золото - символ достатка. Я вырос. И если полного до­статка я пока не достиг, то хотя бы на символ уже заработал.

Брависсимо! Сыграешь у меня притонодержателя. Роль маленькая, но колоритная.

Шурбину Варлаев предложил шикарную роль трупа. Тот обиженно забубнил:

Нет, ну спасибо, конечно. Но только... это... я вполне мог бы живого сыграть. Это я с виду такой вялый, а вообще-то я чрезвычайно энергичный.

Напрасно волнуешься, - сказал Варлаев. - У тебя будет полнейшая занятость. Весь фильм построен на тебе. Контра­бандисты в мертвеце перевозят наркоту. Мертвеца то выкра­ли, то потеряли, то уронили в реку... Два с половиной часа те­бя будут тягать на экране.