— Для поливки. Из Иртыша гоним.

— Вот это хорошо. Раньше на коромыслах носили.

— Другие времена — другие и песни.

Гофрированная труба, словно тропинка, выводит к теплицам. Стеклянные рамы с них сняты и сложены высоким штабельком. Только что политые, остро попахивающие плети прилипли к черной мокрой земле и словно напоказ выставили свое богатство — от бледных пуплышков до ядрено-зеленых, в бородавочках, огурцов. У меня дома, на крохотной грядке под окном, огурцы показали только первые желтые звездочки цвета…

За теплицами начинается полоса саженцев: голенастые прутики с кудрявыми верхушками стоят вплотную друг к другу.

— Питомник, — не оборачиваясь, указывает Мельников.

— Куда вам столько?

— Обеспечиваем всю область, — так же лаконично поясняет Мельников, трогая пригибающиеся под его широкой ладонью маковки. — По завету…

Сад кончается; впереди километра на три, до самого села, темнеющего купой высоких ветел, зеленеет картофельное поле. Я не сразу вижу, что метров на сто, прямо по картошке, разбежались рядками тоненькие саженцы.

Замечаю их после короткого кивка моего провожатого:

— Года за три до села думаем дотянуть.

— Ох, далеко!

— Попробуем…

Укромные уголки можно, оказывается, отыскать и в новом саду.

Обогнув на обратном пути питомник, мы выходим к густой заросли малины. На ветвях сквозь резные листочки проглядывают бледно-розовые, а то и совсем уже красные ягоды. Стоит только, кажется, дотронуться, и они сами посыплются в ладонь. На секунду я даже замедляю шаг, но Мельников идет не останавливаясь и я с сожалением догоняю его.

— Теперь сюда, — говорит председатель и сворачивает.

Со стороны похоже, что он лезет прямо в малинник, чуть разводя в стороны желтые, в колючках, ветки; но под ногами вьется тропка. За кустами разговаривают.

— Вот он, пропащий, — слышится грудной женский голос. — Голодом заморил!..

— Знакомьтесь, — пропуская меня вперед, говорит Мельников, — корреспондент из газеты.

На поляне, под молоденькой, кажется, случайно забежавшей сюда березкой, сидят розовощекий военный и две женщины. От растерянности я даже не успеваю разглядеть их лица, хотя сразу же замечаю накрытую на траве скатерть.

— А это моя родня, — представляет Мельников, каждый раз кивая. — Племянница. Муж ее. И моя супруга…

— Лейтенант Егоров, — проворно вскакивает военный и весело встряхивает льняными волосами. — А попросту — Андрюша.

Андрюша — к нему действительно подходит больше. Румяный, юный, даже мне он кажется очень молоденьким; и хотя на его голубых погонах золотые крылышки летчика, не верится, что он может управлять самолетом.

Жену его зовут Олей. Она еще моложе мужа, тоненькая, с короткими светлыми кудряшками и круглыми от любопытства глазами.

— Надежда Ивановна, — произносит жена Максима Петровича и неторопливо наклоняет голову.

С Олей она чем-то схожа — нежным ли подбородком, одинаковой ли горделивой посадкой головы, но то, что у Оли еще не устоялось и поминутно на ее по-девичьи подвижном лице меняется, у Надежды Ивановны приняло законченную, зрелую форму. На вид ей лет тридцать, она, конечно, значительно моложе мужа. Светлые, широким пробором надвое разбросанные волосы, белый, мраморной чистоты лоб, тронутые легким загаром щеки, свежие, не нуждающиеся в помаде губы, большие серые глаза, умные, сдержанные и, признаюсь, ушедшие в сторону от моего, должно быть, слишком любопытного взгляда. В белой кофточке и синей шерстяной юбке, обтянувшей полные колени, она сидит, облокотившись на правую руку, и непринужденная, с ленцой, поза подчеркивает ее стать.

— Долго же вы ходили — насмешливо говорит она. — Картошка уж, наверно, остыла.

— Долго ли, коротко, а пришли, — добродушно отвечает Максим Петрович. — А коли пришли, то и спочинать можно.

Надежда Ивановна разматывает укутанный полотенцем чугунок, простодушно-удивленно восклицает:

— Смотри — дымится!

— Ну, со встречей, со свиданием, со знакомством, — подняв стопку, говорит Максим Петрович и коротким быстрым движением выплескивает ее содержимое в рот. Выдохнув, крутит головой: — Силен спиртишка!

Слова о спирте звучат для меня предупреждением: живу в Сибири второй год, но спирта, предпочитаемого коренным сибиряком любому другому горячительному, не пробовал ни разу. Пока я, остерегаясь, держу стопку на весу, Андрюша лихо взмахивает рукой и ошарашенно помаргивает длинными белесыми ресницами. Оля потягивает какое-то сладенькое винцо; я, по ее примеру, решаю было попросить замену и случайно встречаюсь взглядом с Надеждой Ивановной.

Она ровно выпивает свою стопку и вкусно начинает грызть огурец. Щеки у нее чуть розовеют, но на лице ни малейшей гримасы, только все так же насмешливо — теперь в упор на меня — смотрят большие серые глаза.

Спасает меня только неоднократно слышанный и впервые примененный совет: выпив, немедленно выдохнуть.

— Ну как, птица небесная? — посмеивается над Андрюшей Максим Петрович.

— Это что, — хорохорится тот. — Я по-чукотски могу — под рукавицу!

— Ой, хвастун! — хохочет Оля.-Асам красный, как рак!

— Ничего, со встречи можно. С Чукотки ведь в отпуск прилетели, — кивает Максим Петрович. — Да и мне раз в году выходной можно устроить. Начнется уборка, закрутишься — так опять, считай, на год… — Он подвигает мне закуску, улыбается. — Не сибиряк, выходит?

— Нет, — мотаю я головой, — я родом с Украины.

— Да ну? — удивляется Мельников. — Земляки, выходит. — Лицо его почему-то становится грустным. — А жарко что-то…

— Разденься. Вон человек, — Надежда Ивановна кивает на меня, — в одной рубашке. И что ты все в этом кителе? И в будни и в праздник.

Солнце давно закатилось, воздух по-вечернему начинает синеть, но по-прежнему жарко. Скорее не жарко, а душно, и даже зелень, словно израсходовав за день всю свою прохладу, дышит сейчас сухим теплом.

— Совет добрый, — соглашается Максим Петрович. — А китель, что ж, вроде формы он. Как заведено…

Максим Петрович снимает китель, и я невольно любуюсь его сложением. Голубая майка, влажно потемневшая под мышками, врезается в крепкое загорелое тело и, кажется, вот-вот треснет. Он ложится на землю, раскинув мускулистые руки, довольно крякает.

— Хорошо!

— Смотри не простудись, — предупреждает Надежда Ивановна.

— Сказала! — усмехается Максим Петрович, ласково похлопывая ее по руке. — Я мальчишкой, бывало, спал на земле. С того, видно, таким дубом и вырос…

— А у нас на Чукотке летом как? — бормочет Андрюша, удобно устроивший голову на коленях жены. — Сверху жара, хоть нагишом ходи. А ноги и через унты прохватывает. Мерзлота!..

— Дядя Максим, спойте, — неожиданно просит Оля.

— С чего это? — усмехается Максим Петрович.

— Ну, спойте, — настаивает Оля.

В горле гореть у меня давно перестало, душой овладевает удивительное спокойствие, и мне становится радостно оттого, что я познакомился с такими простыми, хорошими людьми. Мысль эта кажется настолько важной, что я тороплюсь поделиться ею. И вдруг замолкаю на полуслове.

Это, заглядевшись в синеву, запел Максим Петрович.

Ах, братцы, какой же у него голосище! А он еще придерживает его, поет вполсилы, то ли вспоминая, то ли рассказывая и чуточку жалуясь. Песня проникает в самое сердце, в груди у меня сладко и тревожно холодеет.

Тихонько, как ручеек рядом с полноводной рекой, льется негромкий Один голос, старательно фальшивя, подпевает ломаным баском Андрюша; невольно, вовсе уж не умея, пытаюсь подтягивать и я. Не поет только Надежда Ивановна. Она сидит, плотно сжав губы, с каким-то отрешенным выражением лица.

Захваченные песней, мы, наверно, мешаем песне же, но сейчас это не имеет никакого значения…

— Добрая песня, — вздыхает Максим Петрович, вытирая ладонью повлажневшие глаза.