Уго Чинеа

Часовой

Только что мы совершили марш—бросок. И вот наши легкие, жаждавшие глотнуть хотя бы чуть—чуть свежего ветра, вновь наполняются горячим влажным воздухом, струями поднимающимся от поверхности земли. Солнце отражается в асфальтовом покрытии взлетно—посадочной полосы, на которой теперь с нами проводят практические занятия.

Вдалеке, на краю полосы, виднеется одинокий дрок. Отсюда заметно, как под легким дуновением полуденного ветерка, дующего со стороны моря, медленно колыхаются его ветви. На противоположном краю полосы вытянулись в ряд бараки, занятые под казармы, и другие постройки, в которых разместились штаб и службы батальона. Метрах в ста от казарм возвышается башня контроля за полетами. По ее круговой наблюдательной площадке, защищенной от солнца дощатым навесом, поверх которого выложен слой асбеста, ходит часовой, одетый в форму защитного цвета.

Вот часовой садится в раскладное кресло и устраивается в нем поудобнее, чтобы понаслаждаться зрелищем, когда наш лейтенант начнет гонять нас до седьмого пота, заставляя то маршировать, то пускаться бегом.

Уже двенадцатый день мы занимаемся одним и тем же. А винтовки, которые нам так не терпится получить, по—прежнему лежат в заколоченных ящиках в штабе батальона.

Мы разбредаемся вдоль бетонной полосы, которая буквально пышет жаром, надеясь, что там, где начинается земля, хоть немного прохладнее. Напрасно. И здесь такая же нестерпимая жара. Солнце зависло в зените и направляет прямо на нас свои палящие лучи. Я закуриваю. Еще несколько человек затягиваются сигаретами. Мы пьем перегревшуюся во флягах воду и располагаемся под редкими кустами, пытаясь в их тени спастись от зноя.

Лейтенант остается на ногах и после команды «Вольно». Прохаживаясь, он отпускает шуточки в адрес ребят из второго взвода. Докурив сигарету, направляется к середине летной полосы.

— Строиться! — раздается команда.

Из—под надвинутой на лоб фуражки часового проглядывает довольная ухмылка. Сам он продолжает сидеть, закинув ногу на ногу. Винтовка лежит у него на коленях.

Стоило нам построиться, как опять раздаются команды, а командиры рот и взводов повторяют их для своих солдат:

— Батальон, смирно!

— На месте! Вольно!

— Батальон, смирно!

— Напра — во, раз, два, три!

— Шаг назад, марш!

От асфальта поднимается пар. Часовой на башне шагает теперь взад—вперед там, где есть тень. Винтовку он держит наперевес.

Мой желудок давно напоминает, что пора бы и пообедать. Но лейтенант как ни в чем не бывало продолжает гонять нас. Наконец он командует:

— Вольно, разойдись!

Строй рассыпается. Каждый пытается как можно скорее добраться туда, где раздают обед, и занять очередь. Впереди меня вышагивает Кинкалья. К нему присоединяются Макарио и Болита. Прибавляю шаг и догоняю их.

— Дали нам прикурить сегодня, Кинкалья, — говорю я.

— Лучше не вспоминай. Собачья жизнь настала. Меня эта муштра уже доконала: еле ноги переставляю.

— Это все из—за жары. Смотри, как припекает сегодня, — поддерживает разговор Болита.

— Да, братва, скажу я вам, это не бетонные плиты, а настоящая раскаленная сковорода. И мы, как дураки, скачем по ней, — продолжает Кинкалья.

— Слушай, Кинкалья, а правда, что нам еще учиться здесь тридцать дней?

— Кто его знает, может, и тридцать. Будь все проклято! Мочи моей больше нет. Только и слышишь: давай, давай. Встал — давай, побежал — опять давай, поужинал — разбирай и собирай оружие. И так до отбоя. Нет, будь все проклято!

Мы встаем в очередь.

— Братва, слушай! Я придумал прозвище лейтенанту! — кричит Болита, темный парень небольшого роста.

— Какое? — откликаются в конце очереди.

— Клыкастый — вот какое. А?

Очередь разражается хохотом.

— У него нет одного зуба, — объясняет Болита, — поэтому, когда он командует, к нему лучше не подходить — слюни летят во все стороны, только успевай увернуться…

— Братцы, а он ведь в точку попал. Лейтенант и меня несколько раз окатил! — кричит кто—то из середины очереди.

И снова все хохочут.

— Ну так что, братва, договорились? Клыкастый, а?

— Нет, давайте лучше назовем его Слюнявым, — встревает в разговор Макарио, обнажая свои крупные желтые зубы.

На обед сегодня тушенка и рис с фасолью. Плотно заправившись, мы плетемся к гамакам и, добравшись, падаем в них ничком.

Снаружи нещадно палит солнце. В казармах все окна и двери распахнуты настежь в ожидании сквозняка. Отсюда видна пожухлая, опаленная солнцем трава и земля, иссеченная, будто рубцами, широкими трещинами. Раскаленный ветер вбирает в себя потоки влажного воздуха, и возникает ощущение, что вместо воздуха в легкие вливается какая—то вязкая жидкость.

Рев моторов самолета не дает мне заснуть. Я жду, когда же он наконец совершит посадку. Поворачиваюсь в гамаке на другой бок и пытаюсь разглядеть самолет, но мешает крыша соседнего барака. Видны только белые вытянувшиеся облака, лениво плывущие по ярко—голубому небу. Рев моторов нарастает. Слышно, как самолет заходит на посадку, и я поворачиваюсь на другой бок в надежде поскорее заснуть. Рев смолкает окончательно. Я чувствую, как наливаются тяжестью веки, и погружаюсь в сон.

Снова слышу рев моторов. Они стремительно набирают обороты… И вдруг раздается похожий на удар хлыста сухой щелчок. За ним еще и еще… «Наверное, это выстрелы», — мелькает у меня в голове. Нащупываю свои ботинки под гамаком. Когда я их надеваю, снова раздаются выстрелы.

Другие ребята тоже уже обуваются, поспешно натягивают свои не успевшие просохнуть от пота майки и выбегают из казармы к взлетно—посадочной полосе.

Передо мной пробегает лейтенант. В руке у него автомат. За ним, не отставая ни на шаг, бегут несколько бойцов Повстанческой армии. Мы бросаемся за ними. Но лейтенант, оборачиваясь на ходу, кричит:

— Не сметь, в казарму, в казарму! — и бежит вперед.

Однако никто не хочет упустить возможность своими глазами увидеть, что же произошло. Чтобы сократить расстояние, мы бежим к вышке контроля за полетами не по тропинке, а наискосок, через газон. На бегу успеваю заметить, как вдалеке, на другой стороне аэродрома, несколько человек скрываются в зарослях тростника.

— Лейтенант, они в тростнике! Они прячутся в тростнике! — кричу я.

Но лейтенант меня не слышит. Он продолжает бежать к вышке, карабкается по винтовой лестнице наверх и уже оттуда что—то кричит. Я вижу, как он жестами пытается что—то объяснить, потом машет рукой, подзывая меня к себе. Он кладет автомат на пол, а сам приседает на корточки и бережно взваливает себе на спину часового. Потом поднимается и, держась за перила, начинает осторожно спускаться. Я подбегаю и хочу помочь ему, но он уже ступил на асфальт — весь в поту, ноги подгибаются под тяжестью ноши.

— Быстро за машиной! Найди в штабе джип, бегом!

Однако бежать никуда не надо: к нам на полном ходу мчится газик. Он резко тормозит возле нас.

— Похоже, слишком поздно, — говорит лейтенант. Два солдата выпрыгивают из машины, подхватывают

раненого и осторожно кладут на сиденье. Газик срывается с места.

Лейтенант стоит неподвижно. Он словно окаменел. Затем он снимает фуражку, вытирает пот со лба и произносит:

— Думаю, ему уже ничем не поможешь.

— Как так?

— Да вот так. Куда бежали те люди?

— К полю. А наши за ними.

— Ладно, пойдем обратно, — говорит лейтенант, и мы идем к лагерю.

Я вдруг с удивлением обнаруживаю, что вокруг ни души. Только мы вдвоем. Я уже собираюсь сказать ему об этом, как вдруг замечаю между казармами построившийся батальон, а перед ним — ящики с оружием. Солдатам раздают винтовки. Взводы выстроились в шеренги по отделениям. Поотделенно им раздают оружие и ветошь для его чистки.

Я — ефрейтор первого отделения второго взвода первой роты. Встаю на свое место в строю и спрашиваю товарища: