Илья Данилович убеждался, что сталинградская битва, развернувшаяся на огромных просторах и привлекшая к себе энергию и напряжение всего советского народа, приведшая в движение миллионные людские массы, поставившая на службу войны экономику и огромные природные запасы сырья и Советского Союза, и Германии, захватившей пол-Европы, — эта битва как для одной, так и для другой стороны имеет много превратностей. Взявшая стратегическую инициативу весенне–летней кампании 1942 года в свои руки, германская армия выигрывала одно за другим сражения, но Демин верил, что рано или поздно немцы сломают себе шею, или, как говорил Бисмарк, напобеждаются до поражений. Мысленно Демин приближал этот заветный час, ожидая от каждой новой операции успеха. Тем угрюмее и злее становился он, когда эта новая операция срывалась, и жданный успех оборачивался горькой разочаровывающей неудачей. И полковник Демин уже совсем выходил из себя, негодуя, когда узнал, что наступление, предпринятое на северном крыле, медленно затухало, как смертельно раненный на поле боя — в стонах, в глухих криках…

Демин собирался ехать на передовые позиции.

Положение северного крыла не переставало его тревожить. «Не сегодня же это случилось, — думал он. — Обстановка была сложная и вчера, и неделю назад, и даже месяц. Значит, ум должен быть готов к действиям не в обычных условиях, а в сложных и даже критических. На то и война, она в зародыше несет неожиданность, навязывает свои, не укладывающиеся в обычные понятия и представления изменения, повороты… И что стоило заранее предугадать? Разве угроза над городом вчера нависла, а сегодня нужно спасать? Нет, не вчера, а с того дня, как сражение переместилось к стенам города. И скученные боевые порядки, и неприятельская авиация, так губительно действующая на нашу пехоту, — все это возникло не вчера, и все это должны были предвидеть…»

Неподалеку от Демина, шедшего по укатанной гужевым транспортом дороге, стоял плетневый сарай, сверху обложенный степным дерном и пожухлыми ветками. Из всех его щелей тянуло разомлевшей капустой, и, чувствуя, как в ноздри шибануло этим запахом, Демин сразу захотел есть. Это была штабная столовая, и Демин, зайдя, оторвал талон, по которому отпускался обед, на ходу передал его официантке, сам же сел в дальнем углу у окна, рядом со столиком, за которым сидел полковник в пропыленной гимнастерке.

Посидев молча и испытывая нетерпение заговорить, Илья Данилович обратился к своему соседу, пытливо взглядывая на него:

— Где–то видел вас раньше? Честное слово, память мне не изменяет!

Зрительная память на лица была остро развита и у полковника в пропыленной гимнастерке, и он ответил запросто, хотя тотчас почувствовал внутреннее волнение:

— Думаю, что это было до войны. Вы приезжали к нам из генштаба. Моя фамилия Шмелев, и я тогда командовал… — не договорив, Шмелев вдруг ощутил, как эти слова, нечаянно оброненные самим же, полыхнули сердце растравленной болью.

Лицо его мрачновато потемнело.

Демин понял, что воспоминания для полковника неприятны, и не стал расспрашивать о прошлом. Стараясь казаться участливым, он перенес тарелку, полную дышащих паром щей, на его столик.

Они замолчали, оба дули на горячие металлические ложки.

Вышли из столовой вместе.

— Так вы куда же все–таки? — счел удобным спросить Демин.

— Я к себе в дивизию, на северное крыло, — сказал Шмелев. И то, что Илья Данилович сам болел душою за северный участок фронта, бывал там не раз и снова собирался ехать, а вот теперь встретил знакомого полковника с того участка, — эти причины побудили Демина, не раздумывая, сразу же ехать с ним вместе.

Добирались утомительно долго и нудно, всю дорогу нервно пялили глаза на выбеленное Солнцем небо, дважды и глупо выпрыгивали из машины в момент, когда немецкие «мессершмитты», обстреляв дорогу, уже оказывались невесть где, за высотами. Наконец показались и жалкие развалины Котлубани. Отсюда — пешком да вперебежку до командного пункта. После трудной дороги следовало бы отдохнуть, но, узнав, что за время отлучки немцы шесть раз делали попытку вернуть господствующую высоту, полковник Шмелев подумал, что враг не смирится, с тупым упрямством и в седьмой раз пойдет в атаку, — поэтому решил сразу побывать у бойцов, которые, конечно же, изнурили себя, нуждаются в его участии. С ним, несмотря на настойчивые отговоры (представитель генштаба, в случае чего хлопот не оберешься), все же увязался и Демин.

Пришли, вернее приползли, на позиции, по поводу чего Илья Данилович серьезно заметил:

— У вас тут совсем весело, да и для сапог сохранно, так как приходится елозить на животе.

— Не только елозим, — ответил Шмелев. — Оседлали вот высоту и скачем, намыливая немцам холку. — Он прошелся вперед, за изгиб траншеи.

На пути его встретил выскочивший из землянки Алексей Костров, черный, с обожженными волосами. Единым дыханием выпалил, что высота удержана и что все в порядке. Шмелев, пожав ему руку, спросил, где его так припалило.

— Разве? — удивился Костров и притронулся к голове, действительно клок волос шуршал, как обугленный. — А я и не заметил, — улыбнулся он.

— Ничего, отрастут новые, — сказал Шмелев, — В бою волосы растут необычайно быстро. Ишь зарос щетиной, как монах!

— Откуда вы взяли? — опять удивленно–насмешливо спросил Костров и притронулся теперь уже к подбородку, ощутив жесткую и колючую щетину, и спросил, почему это волосы так скоро растут.

— От страха.

— А я его не чую. Бывало, сердце в пятки уходило, а теперь — ни в одном глазу.

— Ого, какой молодец! — рассмеялся Демин. И подумал: «Вот истый труженик. Действительно, тяжесть 354 войны выносит на своем горбу». И еще радостно отметил про себя Демин, что, невзирая на изнуряющие бои, на окопные невзгоды, такие люди, как Костров, полны неистощимой энергии и оптимизма и делают свое трудное дело без лишних слов и рисовки. Таким людям вообще не свойственно какое–либо уныние, преувеличение страха или рисовка.

— Ну, принимай пополнение, — спохватясь, проговорил Шмелев, кивая на рядом стоящего полковника, — Товарищ вот из Москвы, представитель генштаба, приехал за опытом.

— Какой от нас опыт брать, — развел руками Костров. — Вы нам лучше скажите, как Москва поживает. Светомаскировку еще не сняла?

— Рановато, фронт еще не настолько далеко отодвинулся, — сказал Демин.

— Продвинется скоро, — убежденно заверил, будто владея прогнозами войны, Алексей Костров, — Как прикончим тут немцев, всех их в бараний рог, — он крутнул пальцами, сжав кулак, — так и фронты его затрещат по всем швам.

— Уверен? — спросил Демин.

— К этому все идет. Хоть и мы напрягаемся, а немец тоже выдыхается. Да и дела наши пошли бы смелее, ежели бы… — Костров поглядел на комдива, точно спрашивая глазами у него, можно ли говорить всю правду.

— Выкладывай все, что думаешь, — поняв его скрытый вопрос, сказал Шмелев и спохватился: А где комиссар? На КП его не видел…

— А вон в землянке лежит. Контуженный. Кровь из ушей хлещет.

— Ка–ак, и вы не отправили в медсанбат? — поразился Шмелев.

— Упрямится. Не хочет, — ответил Костров и, помявшись, сознался: — Да у нас, товарищ полковник, такое дело получилось… Как попер немец в атаки, так все наши раненые бойцы, как по уговору, заупрямились покидать поле боя… У кого и рука на привязи… А связиста Нечаева осколком черябнуло по голове, а все одно остался… Никто не уходит, как ни уговаривал…

— Н-да… — только и проговорил, насупясь, Шмелев и полез в землянку к комиссару.

— Я вас не задерживаю? — в свою очередь, забеспокоился Демин.

— Нет, минут пять еще потолкуем. А там, надеюсь, придется седьмую отбивать.

— Почему именно надеетесь? — удивился Демин.

— Немец, он такой… По воскресным дням отдыхает. Бомбить обычно начинает в восьмом часу утра, ни позже ни раньше. И обеденный перерыв блюдет, — проговорил Костров и без всякой видимой связи с только что сказанным вдруг спросил: — Вы Ломова не встречали? В штабе фронта он небось ручки умыл…