— И застает жену?.. — перебил Демин, ухмыляясь.

— Не-е… — протянул Нефед, — Возвернулся он, молодайка к нему на шею, рыдает не то с горя, не то с радости. Ну, понятно, стол накрыла, моченую капусту из погреба, сало нашлось… Позвали гостей. Кутили до полуночи. Кое–как выпроводили гостей. Погасили лампу. Она прыг в теплую кровать и ждет… Это мне потом сам Тимошка каялся… А он, Тимошка–то, постой, говорит, в хлев схожу, корове корм задам. Долго возился в сенцах, спотыкался в потемках, гремел ведрами да ухватами. Тянул время, — Нефед оглянулся, двое солдат остановились будто ненароком, сзади. Потом Нефед, видя, что полковник нетерпеливо заерзал, поглядывая на степь, успокоил: — Ничего, обойдется. Полезут через лощину, все там и сгинут. Нам не привыкать… Так, значит, выждал Тимошка. Жена, подурневшая от выпивки, заснула как убитая. На другой вечер история повторилась. Она манит в кровать, а Тимошка ходит по двору как неприкаянный. Выбежала к нему в подставке, то есть в ночной рубашке: «Да что с тобой, какая тебя приворожила?» В первую–то ночь лаской хотела взять, а тут попрекать зачала. Ан не вышло… На третий день кричит на него, кулаками готова в морду дать: «Изверг! Паразит ты паршивый! Всю душу из меня вымотал. Убирайся вон!» Его, понятно, взорвало: «Во–первых, — говорит, — эта изба досталась мне от родичей. А во–вторых… Была бы какая–нибудь полячка страстная, а то на севере родилась, в холодах выросла, а горишь, как тайга, и не зальешь!» Ну, тут она совсем вскипела: «Ах, так, говоришь, полячка страстная тебе люба. Ну, погоди, я тебе еще не такие рога наставлю!» Недели через две подбоченилась к кривому соседу–шорнику… Волочится домой опосля, глаза стыдливо опустила. Страшно боялась, что муж побьет и выгонит из дому. А муж, поверите, никакой сердитости не проявляет…

— Дурак набитый! — ревниво перебил солдат сзади.

— Погоди, — махнул рукой Нефед. — В общем, даже словом срамным не ругнул. Завел раз еоседа–шорника на базаре в ларек, напоил и сам — до чертиков в глазах. Ну, и бахнул: «У меня, говорит, того… Эти самые, которые на пасху катают, перебиты… Не дают ублажения женщине. Ты уж уважь, чтоб, значит, она от меня не бежала. Без жены, что без рук. Тихонько так ублажай ее в охотку». Известно, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, — договорил Нефед и занялся своими каменными «огнеметами», так как в это время пришел с бутылью Нечаев.

Скоро им удалось поджечь степь в разных местах перед передним краем, трава тут была помятая, чахлая, высушенная за лето солнцем, она горела буйно, давая много дыма. Но когда бойцы стали ползком перебираться в лощину, чтобы поджечь и ее, начался обычный перед атакой шквальный минометный обстрел.

Шмелев подумал, что вот–вот немцы пойдут в атаку и его место там, на командном пункте, откуда удобнее руководить боем. Он покусал губы, раздумчиво помедт лив, и сказал Кострову, что он, комдив, сам будет упоавлять огнем дивизиона…

Потом Шмелев кивнул Демину:

— Пойдемте.

— Побуду, — неожиданно заявил Демин.

— Гость… Отвечать за вас… — намекнул Шмелев.

— Ничего, сам за себя отвечу, — возразил Демин и, чувствуя, что сказал грубовато, добавил смягченным голосом: — Идите, пожалуйста, вы там нужнее. А я хочу сам пережить… опыт. Не из особого теста, такой же…

Он посмотрел на солдат, притихших с посунутыми головами в траншее.

Шмелев молча кивнул и по пути зашел в землянку проведать контуженного комиссара.

Гребенников, лежавший в полузабытьи, открыл глаза. В них стояла горькая обида.

— Как себя чувствуешь, Иван Мартынович? — спросил Шмелев.

Гребенников не ответил, он только спросил:

— Идут?

Немигающие глаза его налились свинцовой тяжестью.

— Я сейчас все–таки отправлю тебя. Пусть подлатают в медсанбате.

— Нет… — выговорил Гребенников. И, через силу поднявшись, попросил у хлопочущего возле него санитара воды. Крупными глотками отпил из фляги и повторил: — Нет!

Шмелев не решился настаивать, по себе знал: насильно не уломаешь.

На поле боя происходило что–то неладное — сразу бросилось в глаза вышедшему из землянки Шмелеву. Немцы не пошли напрямую, по задымленной местности, а на ходу перестроили цепь, изменив направление атаки, и теперь спускались в лощину, которая давала им возможность обойти высоту с фланга.

Между тем Алексей Костров с минуты на минуту ждал, что посланные туда Нефед Горюнов и Нечаев все же сумеют поджечь траву и в лощине, но ни дыма, ни горящих факелов не замечал. Немного погодя увидел в полный рост идущего Нефеда, который волок на спине товарища. Костров вздрогнул, на его оклик: «Ложись, убить же могут!» — Нефед не ответил, шел в открытую, не защищаясь, пока не достиг траншеи. Осторожно свалил товарища с плеч; Костров увидел на его побледневшем, без единой кровинки лице неумолимую скорбь и отвернулся.

— Еле дотащил, — сказал Нефед, вытирая рукавом пот, — Ложиться было не резон, товарищ капитан, потому как тяжелый… Не поспел бы к началу…

— Но лощину–то мог бы поджечь? — вдруг озлясь, крикнул Костров.

— Передумал, — ответил Нефед и, понимая, что его поступок могли расценить за недозволенную вольность, добавил: — Вы же сами учили нас, товарищ капитан, заманивать фрица в лощину… Вон сколько там ихних трупов лежит! Гора горой! И запах, как из ямы, куда падаль возят, — Он передохнул, усмехаясь, — Я и подумал: «Не стоит отпугивать». Раз горящая степь вынудила топтыгов свернуть, значит, они полезут в эту лощину. Деваться им больше некуда. И пущай топают. Пущай на тех, которые с утра очумело лезли, полюбуются: каковы они, убитые–то, падальные… И душок тошнотный понюхают. Это, знаете, отрезвляет. Жуткое там кладбище навалено! Пущай поглядят и о своей шкуре подумают. Дымы наши только бы отпугнули… Скопятся в лощине, мы их и положим!

— Ишь ты, замашистый какой! — не удержался Демин.

В шести предыдущих атаках больше всего немцы потеряли убитыми в лощине. Оттуда доносились стоны раненых. Внавал друг на друга валялись трупы, никто их не подбирал. Они лежали безмолвно, удручая живых…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

В куче сваленного трофейного оружия Демин выбрал автомат, повесил его на грудь. Несколько немецких гранат засунул под ремень. Потом облюбовал пистолет с белой костяной рукояткой — сунул себе в карман.

— Совсем как рыцарь без страха! — усмехнулся сам себе Демин.

Людям, не нюхавшим пороха, кажется, что каждая пуля и каждый снаряд ранит или убивает человека, на самом деле — ив этом не раз убеждался, бывая в сложных переделках, Илья Данилович Демин — полезный расход металла и взрывчатки очень низкий, сотни килограммов нужно употребить, прежде чем прямое попадание снаряда накроет сидящих в окопе бойцов или осколок и пуля, часто случайно, ударят о каску, ранят в плечо или голову. Остальные же, не менее сотни бомб, или снарядов, или пуль, падают, рвутся и летят, как правило, впустую, не причиняя никакого вреда.

По убеждению Демина, мужеством и храбростью владеют те, кто много раз побывал в бою, и страх смерти стал для них внутренне преодоленным. О таких говорят: «Притерлись». И если даже такой человек гибнет, то его гибель товарищи часто объясняют случайностью…

Пока горстка бойцов сидела в окопах, выдерживая обстрел, предвестник атаки, и пока кружили самолеты, осмотрительно, с бреющего полета бомбящие высоту, и пока, наконец, не спустились в лощину пехотные цепи, подстегиваемые выкриками офицеров, — защитники высоты сидели в траншее, не потеряв ни одного человека. Чувствуя себя уверенно, они молчаливо ждали, когда атакующие дойдут до груды трупов, когда, завидев синеющие лица и почуяв запах мертвечины, поймут, что туг; рубеж, за которым притаилась их собственная смерть. И наверное, скоро поняв это, немцы действительно на миг остолбенели, не смея шагнуть дальше, залегли между трупов. Их приводило в ужас молчание высоты, выдержка и стойкое упорство «красных комиссаров».

Демин приставил к глазам цейссовский бинокль: живые в своей неподвижности срослись с мертвыми.