— Бросьте издеваться над мореплавателями! — крикнул он. — Может быть, старикашка назначил своим наследником вот этого моего родственника. Если он это сделал, тем лучше для его грешной души. Тысяча чертей! Для меня это будет самой приятной новостью. Обещаю вам убраться тогда с этого судна.

Во избежание новых столкновений один из находившихся здесь душеприказчиков моего деда заверил мистера Баулинга в том, что к его племяннику отнесутся по справедливости и что в назначенный после похорон день приступят к просмотру бумаг покойного в присутствии всех его родственников, а до той поры наложат печати на все ящики и шкафы в доме; дядю моего пригласили быть свидетелем этой церемонии, которую и совершили немедленно к его удовлетворению. Тем временем было отдано распоряжение обеспечить траурной одеждой всех родственников, не исключая и меня, но дядя запретил мне принять ее, пока я не удостоверюсь, есть ли у меня основания почтить трауром память деда. В течение этого периода возникали разнообразные предположения касательно завещания старого джентльмена. Так как было известно, что, кроме земельной собственности, дававшей семьсот фунтов стерлингов ежегодно, он имел еще шесть или семь тысяч фунтов, приносивших проценты, то одни предполагали, что все его поместье (доходность которого он увеличил) перейдет к молодому человеку, к коему он всегда относился как к своему наследнику, а деньги будут поделены поровну между моими кузинами (их было пять) и мною. Другие придерживались того мнения, что раз остальные дети его уже обеспечены, то он оставил каждой из своих внучек двести — триста фунтов, а весь капитал завещал мне, чтобы загладить свое бесчеловечное обращение с моим отцом.

Наконец знаменательный час настал, и завещание было зачитано в присутствии всех лиц, рассчитывавших на наследство и образовавших группу, которая своими взглядами и жестами весьма позабавила бы незаинтересованного зрителя. Но вряд ли читатель может себе представить их изумление и разочарование, когда аторни^{5} громко объявил, что молодой сквайр является единственным наследником всего имущества моего деда, имущества как движимого, так и недвижимого. Дядя мой, который слушал аторни с большим вниманием, посасывая все время верхний конец дубинки, выпучил глаза и свистнул, чем переполошил всех собравшихся. Самая старшая и самая бойкая из моих соперниц, всегда ублажавшая деда, осведомилась, заикаясь и пожелтев, как апельсин: «Нет ли каких-нибудь завещательных отказов?»^{6} Получив в ответ: «Никаких», — она упала в обморок. Остальные, быть может не столь крепко надеявшиеся, перенесли удар с большей стойкостью, хотя и с явным негодованием и горестью, во всяком случае не менее искренней, чем та, какую они выражали по поводу кончины старого джентльмена. Мой спутник, постукивавший до того времени каблуком о деревянную обшивку стены, заговорил так:

— Стало быть, приятель, никаких завещательных отказов? Ха! Вот лежит старая ведьма-суккуб, но, будь я проклят, чья-то душа с воем призывает ее!

Услыхав это восклицание, приходский священник, который был одним из душеприказчиков и состоял при старике в качестве его духовного руководителя, тотчас же возопил:

— Прочь отсюда, язычник и клеветник, прочь! Не мешай душе его чести покоиться в мире!

Но сей ревностный пастырь уже не нашел прежней горячей поддержки у молодых леди, принявших теперь против него сторону моего дяди и обвинивших его в том, что он совал нос в дела их дедушки и отравлял его слух лживыми сплетнями им во вред, иначе дедушка не отнесся бы к ним с таким жестоким пренебрежением. Молодого сквайра очень позабавила эта сцена, и он шепнул дяде, что если бы тот не убил его собак, он показал бы ему на редкость потешное зрелище, напустив их на черного барсука. (Так назвал он священника.) Хмурый лейтенант, находившийся не в таком расположении духа, чтобы одобрить подобное развлечение, ответил:

— Будьте прокляты и вы и ваши собаки! Вероятно, вы найдете их вместе с вашим старым дедом в широтах ада. Идем, Рори… на борт, мой мальчик! Похоже на то, что мы должны взять другой курс.

И мы ушли.

На обратном пути в деревню дядя на протяжении целого часа не проронил ни слова, но весьма энергически насвистывал мотив песенки — «Зачем нам спорить из-за денег» — и все это время физиономия его была грозно нахмурена. Наконец он до такой степени ускорил шаг, что я сильно отстал от него. Тогда он подождал, пока я почти поравнялся с ним, и сердито крикнул:

— Чорт побери, держись у моего борта, ленивый щенок! Или я должен каждую минуту замедлять из-за тебя ход?

И, ухватив меня за руку, потащил вперед, но когда добродушие, которым он был наделен в большой мере, а также раздумье одержали верх над гневом, он сказал:

— Полно, мальчуган, не вешай нос… Старый мошенник в аду… На худой конец и это приятно. Ты отправишься со мной в плаванье, мой мальчик. «С легким сердцем и с парой худых штанов обойдете весь свет, молодцы», как поется в песне!

Хотя это предложение отнюдь не соответствовало моим стремлениям, я не осмелился проронить ни словечка против него, опасаясь обидеть моего единственного в мире друга, а так как он был моряк до мозга костей, то ему и в голову не приходило, что у меня могут быть какие-нибудь возражения против его плана, и, следовательно, он не потрудился узнать, одобряю ли я его. Но это решение было вскоре отменено по совету помощника учителя, заверившего мистера Баулинга, что было бы тысячу раз жаль заглушать мои способности, которые рано или поздно, при надлежащем их развитии, несомненно обеспечат мне благоденствие на суше. Тогда щедрый моряк, несмотря на свои скудные средства, решил дать мне университетское образование и обеспечил меня деньгами на квартиру, стол и прочие расходы в городе, находившемся на расстоянии немногих миль от деревни и славившемся своими колледжами, куда мы в скором времени и отправились.

Но еще до нашего отъезда школьный учитель, ныне уже не преследуемый страхом перед моим дедом, отмахнулся от всяких приличий и не только осыпал меня грубейшими ругательствами, внушенными злобой, называя порочным, распутным, нищим, тупым негодяем, которого он обучал из милости, но и с ожесточением чернил память судьи (кстати сказать, доставившего ему эту должность), весьма прозрачно намекая, что душа старого джентльмена проклята на веки вечные, так как он со свойственной ему несправедливостью пренебрегал внесением платы за ученье. Такое жестокое обращение со мной, а также перенесенные мной раньше страдания навели меня на мысль, что давно пришла пора отомстить наглому педагогу. Потолковав с моими приверженцами, я убедился, что они верны своему обещанию поддержать меня, а наш план был таков. Накануне моего отбытия в университет я решил воспользоваться удобным случаем, когда помощник учителя выйдет помочиться, что он совершал регулярно в четыре часа дня, и запереть двери, дабы он не мог прийти на помощь своему начальнику. Затем я должен был перейти в наступление, приблизиться к учителю и плюнуть ему в лицо. Двум преданным мне школярам, самым сильным в школе, предстояло служить прикрытием; они должны были подтащить тирана к скамье, положить его на скамью и хорошенько отхлестать по голой заднице его же собственной розгой, которую мы намеревались вырвать у него во время борьбы. Если же нам троим не под силу будет с ним справиться, мы обратимся за помощью к другой партии школяров, которая охотно нас поддержит и воспрепятствует любой попытке выручить учителя из беды.

Один из главных моих помощников, Джерими Гауки, был сыном и наследником зажиточного джентльмена, проживавшего в окрестностях, а другой, по имени Хью Стрэп, — младшим представителем семьи, с незапамятных времен поставлявшей для деревни сапожников. Однажды я спас жизнь Гауки, бросившись в реку и вытащив его на берег, когда он тонул. Часто я вырывал его из когтей тех, кого он своим нестерпимым высокомерием приводил в ярость, которой был не в силах противостоять, и много раз спасал его репутацию и ягодицы, делая за него письменные упражнения в школе. Стало быть, не приходится удивляться, что он сугубо заботился обо мне и моих интересах. Привязанность Стрэпа проистекала из добровольного, бескорыстного расположения ко мне, чему было много доказательств. Однажды он оказал мне такую же услугу, какую я оказал Гауки: спас мне жизнь, рискуя своею собственной; и часто он брал на себя проступки, совершенные мною, за что жестоко расплачивался, лишь бы я не почувствовал тяжести заслуженного наказания. Эти два силача охотно согласились участвовать в заговоре еще и потому, что они, так же как и я, собирались на следующий день покинуть школу; первому отец приказал вернуться в поместье, а второго должны были отдать в ученье к цирюльнику в находившемся неподалеку базарном городке.