Меньше чем через неделю мы отправились в плаванье и вышли на ветер от восточного конца острова, где нам посчастливилось захватить испанский барк, с его призом, английским кораблем, шедшим в Бристоль и две недели назад покинувшим Ямайку без конвоя. Всех пленников, которые были здоровы, мы высадили на северном побережье острова, на призы были переведены английские матросы, а командование барком поручено моему приятелю, помощнику капитана, с приказом отвести суда в порт Моран и оставаться там до окончания крейсирования «Ящерицы», после чего она должна была зайти в тот же порт на обратном пути в Порт Ройял. Вместе с ним меня послали оказать помощь раненым испанцам, а также англичанам — всего их было шестнадцать человек, — и иметь попечение о них на берегу, наняв какой-нибудь дом под госпиталь. Это назначение доставило мне большое удовольствие, ибо на некоторое время избавляло меня от наглых выходок Крэмпли, чья закоренелая злоба ко мне уже два или три раза давала о себе знать с той поры, как он стал лейтенантом.

Помощник капитана, который и лицом и нравом очень походил на моего дядю, обходился со мной на борту приза весьма любезно и доверительно и, не считая других услуг, подарил мне тесак с серебряной рукояткой и пару пистолетов в серебряной же оправе, доставшиеся ему при дележе захваченной у неприятеля добычи. Мы благополучно прибыли в Моран и, сойдя на берег, случайно нашли пустой склад и сняли его для раненых, которых и перенесли туда на следующий день вместе с постелями и прочими необходимыми вещами, а из команды корабля были выделены четыре матроса, чтобы ходить за ними и исполнять мои приказания.

Когда все мои больные начали поправляться, мой товарищ и начальник, которого звали Брэйл, взял меня с собой в дом своего знакомого, богатого плантатора, где мы отменно провели время и вечером собрались возвращаться на корабль. Пройдя при лунном свете около мили, мы увидели ехавшего вслед за нами всадника, который, поровнявшись с нами, пожелал нам доброго вечера и спросил, куда мы идем. Голос, едва только я услышал его, показался мне очень знакомым, и, несмотря на мою рассудительность и твердость воли, волосы у меня стали дыбом, и я начал отчаянно дрожать, что было неправильно истолковано Брэйлом, посоветовавшим мне не пугаться.

Я ответил, что он не понимает причины моего волнения, и, обратившись к всаднику, сказал.

— Услышав ваш голос, я мог бы поклясться, что вы — мой добрый друг, если бы только я не был уверен в его смерти

В ответ на это обращение незнакомец, после некоторого молчания, сказал:

— Немало голосов похожи один на другой, так же как и лиц. Но, скажите, как звали вашего друга?

Я назвал и вкратце поведал ему о печальной судьбе Томсона, а при этом вздыхал и даже всплакнул.

Воцарилось молчание, длившееся несколько минут, а затем разговор перешел на различные предметы и не прерывался, пока мы не добрались до какого-то дома, неподалеку от дороги, где всадник спешился и с таким пылом стал просить нас войти с ним в дом и распить чашу пунша, что мы не могли отказаться. Но если меня встревожил его голос, то каково же было мое изумление, когда я обнаружил при свете, что передо мной оплакиваемый друг!

Увидев мое крайнее смятение, он заключил меня в объятия и омочил слезами мое лицо. Ошеломленный, я не сразу обрел способность соображать и еще дольше не мог заговорить. Я мог только обнимать его в свою очередь и вместе с ним предаваться радости, а славный Брэйл, растроганный этой сценой, плакал, как и мы, и разделял наше счастье, обнимая нас обоих и прыгая, как безумный, по комнате. Наконец ко мне вернулся дар речи, и я вскричал:

Возможно ли это! Вы — мой друг Томсон? Увы, конечно, это не так! Он утонул. Все это я вижу во сне! С большим трудом удалось ему убедить меня, что он самый Томсон, которого я оплакивал, и, упросив меня сесть и успокоиться, он обещал рассказать о своем неожиданном исчезновении с «Грома», а также объяснить, каким образом он находится теперь в стране живых. Сие он мог выполнить не раньше, чем я выпил стакан пунша, чтобы собраться с духом, и тут он сообщил нам, что, приняв решение оборвать свою жалкую жизнь, он ночью, когда корабль был в пути, отправился на нос, откуда спустился возможно тише в море, глубоко нырнул и тогда-то стал раскаиваться в содеянном: плавая очень хорошо, он держался на поверхности в надежде, что его выловит какое-нибудь судно; пребывая таком положении, он увидел большой корабль и стал просить, чтобы тот взял его, но в ответ услышал, что судно и так плохо идет и не хочет терять время на остановку; однако ему бросили старый ящик и пообещали, его подберет какое-нибудь судно, идущее вслед за ними. Но в течение трех часов ни одно судно не появлялось ни в пределах видимости, ни на расстоянии окрика, это время он был один посреди океана без всякой поддержки и опоры, кроме нескольких жалких досок. Наконец он заметил шедший на него небольшой шлюп, который он начал призывать, и ему посчастливилось, что его услышали, и спущенная лодка избавила его от этой мрачной водной пустыни.

— Как только меня подняли на борт, — продолжал он, — я потерял сознание, а очнулся в постели, услаждаемый сильнейшим ароматом лука и сыра, почему я сразу решил, что лежу на своей собственной койке рядом со славным Морганом, а все происшедшее — только сон. Затем я узнал, что нахожусь на борту шхуны из Род Айленда^{59}, которая идет на Ямайку с грузом гусей, свиней, лука и сыра, и что шкипера ее зовут Робертсон, а он шотландец, в котором я с первого взгляда узнал своего старого школьного приятеля. Когда я открылся ему он был очень удивлен и обрадован и просил меня поведать о беде, случившейся со мной, от чего я воздержался, так как его взгляды на религию, как мне известно, были весьма строгими и суровыми; потому я удовлетворился тем, что сообщил, будто я случайно упал за борт, но, не колеблясь, рассказал о своем незавидном положении и о решении никогда не возвращаться на военный корабль «Гром». Хоть он и не разделял моего мнения на этот счет, зная, что я должен потерять всю мою одежду и все следуемое мне жалованье, если не вернусь к исполнению служебных обязанностей, однако, когда я описал ему адскую жизнь, какую я вел под тиранической властью Оукема и Макшейна, и другие мои злоключения, и упомянул обиняком о своем недовольстве поведением моих товарищей, несогласном с религией и о отсутствии истинно пресвитерианского евангельского учения, Робертсон изменил свое суждение и ревностно и пылко стал заклинать меня, чтобы я даже не помышлял о преуспеянии в военно-морском флоте, и, желая показать, сколь близко принимает он к сердцу мои интересы, поручился позаботиться обо мне так или иначе, прежде чем покинет Ямайку. Это обещание он исполнил к вящей моей радости, отрекомендовав меня богатому джентльмену, у которого я с той поры и живу в качестве лекаря и надсмотрщика на его плантациях. В настоящее время он и его супруга находятся в Кингстоне, так что теперь я хозяин в этом доме и от всей души прошу вас располагаться в нем и надеюсь, что вы почтите меня своим обществом в течение этой ночи.

Я не нуждался во вторичном приглашении, но мистера Брэйла, прекрасного, старательного офицера, нельзя было уговорить, чтобы он переночевал не на корабле; он поужинал с нами и, весело осушив стакан, отправился на судно, находившееся милях в трех отсюда, эскортируемый двумя рослыми неграми, которым Томсон приказал проводить его. Никогда два друга не получали от беседы большего удовольствия, чем мы в эти оставшиеся часы. Я рассказал ему о подробностях нашего нападения на Картахену, о чем он слышал, но далеко не столь подробно, а он поведал мне обо всех самых незначительных случаях своей жизни, имевших место с той поры, как мы расстались.