нравственным мотивам уже обозначился. Позже он приведет к краху обеих личностей,

но пока и тот и другой были небезразличны Никитину» видимо, глубоко не знавшему

всей подоплеки этой внутренней борьбы. К тому же и де Пуле и Суворин были людьми

скрытными, не склонными к эмоциям и откровенности.

Иван Саввич тонко чувствовал эту сердечную замкнутость обоих приятелей —

недаром свои самые задушевные помыслы весны 1861 г. он открыл ни тому ни другому,

а скромному канцеляристу Ивану Ивановичу Зиновьеву.

утраченные надежды

83

Напомним: 7—8 мая 1861 г. Иван Саввич обещал приехать на хутор Высокий к

Наталье Матвеевой, чтобы просить ее руки. Легко представить, как радовался и

волновался поэт, обожествлявший свою избранницу и считавший создание семьи

святым делом. «Если я буду у Вас, Вы не обращайте внимания... Позвольте, совсем не

то... — теряется он перед самой главной встречей. — Я знаю только одно» —

заключает влюбленный накануне решающего свидания,-^-что Вы окружены такою

атмосферой, которая веет жизнью и счастьем на всякого к ней приближающегося».

Он полон радужных планов и надежд, которыми спешит поделиться с самыми

близкими. «Первого мая мы вместе были на даче у Михайловых, — рассказывал посвя-

щенный в тайну Никитина И. И. Зиновьев, — где он высказывал свои предположения,

что вот он поедет сначала в деревню к генералу Матвееву, а там в конце июня в Москву

и Петербург вместе со мною ». Очевидно, поездка на этот раз предполагала не только

улучшить книготорговлю (она шла неплохо), но и знакомство с известными писателями

Как много могло бы внести это путешествие в его скудную на столичные литературные

знакомства биографию.

Все рухнуло... Его «злой судьбе», как ой выразился, угодно было распорядиться

иначе. В тот первомайский злополучный день, распивая чаи на довольно еще

холодноватом воздухе на даче купца А. Р. Михайлова и гуляя rto саду до сырого

позднего вечера, он, как бы сегодня сказали, схвйтил острейшее воспаление легких.

«Господи! нужно же мне было заболеть в такое время, когда я представлял себе

впереди столько задушевной радости, столько отрадных, дорогих сердцу дней!..» — с

Отчаянием винится он в письме к Наталье Матвеевой и тут же храбрится, обещая за

день-другой выкарабкаться из глупой б<еды й даже опередить эту весточку своим

появлением перед милой молодой хозяйкой хутора Веселого.

Приступы болезни то усиливаются, то затихают. Когда становится легче, он вновь

возв;ращается к заветной мы£ли, хотя в душе остается буря мучительных сомнений.

Иван Иванович Зиновьев ободряет растерявшегося друга й, как можно предположить,

добровольно берет на себя деликатные ^обязанности связного между ним и Натальей.

Однако поэт неумолим и даже рассержен каким-то неуклюжим шагом И. И. Зиновьева.

В шутливо-грубоватой записке (она была опубликована лишь в 1974 г.) он выговаривает

своему помощнику в сердечных делах: «Вы после этого... не1 друг мой, а разбойник и

душегубец. Вы видели, какая у меня рожа, стало быть, должны были понять, что я

вынес в последнее время. Вопрос быть или не быть теперь решен окончательно, т. е. не

быть. Ехать, значит еще раз назвать себя мерзавцем, еще раз поступиться без смысла и

цели...

А ведь, милый мой Иван Иванович, она... Нет, лучше не поеду! Скажите, что я

болен. Хорошо также былр бы принять мне лекарство из Ваших дружеских рук, т. е.

смертельную потасовку за все, за все... Вы знаете, за что...

А Вы все-таки душегубец.

Весь Ваш

Одуревший».

Как разительно не похож мужской стиль этой записки на его лирическую

эпистолярную прозу, обращенную к любимой. Самое сокровенное и нежное он

намеренно прячет зк «дворницкими» словечками — и эта «рожа», и этот «Одуревший»

лишь неловко и поспешно-смуйденно надетай маска, за которой он скрывает одно: как

бы йе подвести девушку таким желанным для йего, но неблагоразумным для ее бу-

дущего визитом к Матвеевым.

Всё его существо тянется туда, в маленький дом у светло-

го пруда и приветливого сада, но он, по прошествии уже двадцати томительных

дней, еле может поднять от подушки горячую голову, чтобы написать Наташе

84

несколько успр-коительных строк. «Боже мой! — сокрушается он., — как мне тяжело

болеть в такое благодатное время, когда все цветет и поет!»

Никитина пользовали сразу три лекаря, потом остался }]ищь один, — увы,

выздоровления почти не наблюдалось. $0 он крепится, надеется — ведь с ним и не

такое еще бывало. Спасибо двоюродной сестре Анне Николаевне Тюринрй, добрейшей

Аннушке, ставшей неотлучной сиделкой у постели изнемогшего Ивана Саввича. Нервы

его напряжены до предела, он болезненно вздрагивает от внезапного скрипа дверей и

неосторожных шагов кого-либо из домашних.,В свободные часы его навещают

серьезно озабоченные случившимся де Пуле, Зиновьев, Михайлов, Суворин... Правда, в

хронике его недуга никто не упоминает о беспокойстве за здоровье сына Саввы

Евтеича: видно, старик насмотрелся всякого и считал, что тот, мол, и на сей раз

выдюжит, — а, впрочем, Бог его знает...

Наталья Матвеева сердцем почувствовала, что пришла большая беда, что хоть и

бодрится дорогой ей человек, но ему действительно очень плохо. И она решается на

поступок, который в глазах воронежских обывателей может чуть ли не зачеркнуть ее

репутацию, — она просит, настаивает разрешить ей вместе с А. Н. Тюриной ухаживать

за слабеющим день ото дня Никитиным.

Наивная милая Наташа, она не понимает, как пошлы и безжалостны здешние

мещане, готовые затоптать всякого, кто нарушит их неписаные законы фальшивой

морали. И потом, что увидит эта великодушная девушка: как он, такой ранимый и

гордый, такой до крайности стеснительный, умирает на постоялом дворе (двор

содержал какой-то съемщик) среди брани и гама извозчиков, как Савва Евтеич

заявляется под вечер навеселе, как кухарка Маланья ворчит на дороговизну продуктов

на Щепном базаре, наконец, как он исхудал и бредит по ночам... Конечно, нет. «Вы,

ради Бога, оставьте Вашу мысль о посещении Воронежа (кроме многих других

причин), — решительно отказывает он Наталье Матвеевой, — уже по тому одному, что

мне запрещено строжайше всякое душевное волнение». Это правда, нр? разумеется,

еще больше правды в ;ом, что он беспокоите^ за ее доброе имя и будущее и,

взволнованный ее смелым, почти родственным намерением, утешает и оправдывается:

«...неужели Вы думаете, что я Вас не понимаю, что я не вижу

ДО

в Вас женщины, способной возвышаться до подвига».

Более 110 лет спустя был опубликован фрагмент письма Натальи Антоновны к

одному из друзей Никитина, где она рассказывает о тех пережитых ею тревожных днях.

«Мне было очень тяжело, — признавалась она, — что я не могла быть при нем во

время его тяжелой болезни и ходить за ним как сестра. Но он сам не захотел этого. Я

писала к нему, просила у него позволения приехать в Воронеж — он не позволил. Я бы

не послушалась, зная, что он иногда, в особенности в отношении меня, обращал

слишком много внимания на светские приличия и суждения, которыми я не очень-то

дорожу, когда совесть чиста, но он, зная, что я не послушаюсь его простого, отказа,

написал мне, чтобы я не приезжала потому, что ему строжайше запрещено всякое

душевное волнение и что оно может быть для него гибельно. Против этого я не смогла

ничего возразить — и надо было покориться!».

«Надо было...», но не покорилась! Видно, еще мало знал Иван Саввич гордую

генеральскую дочь, отринувшую непримиримые законы провинциального света во имя

своей большой любви. Не мешкая ни минуты после получения обидного для нее