обратится демократическая литература.

Критики «Сороки» (такое имя получил никитинский герой-непоседа в

первоначальном варианте) упрекали поэта за композиционную рыхлость произведения;

«невыдержанность» характера народного заступника, растратившего свою энергию в

бытовых неурядицах. Однако нельзя отрицать в Тарасе незаурядную крестьянскую

личность с явно выраженными общественными инстинктами, естественность этой

натуры, ощущающей непосредственную связь с природой, выступающей, как правило,

на стороне правдоискателя. Пейзажные картины в поэме, написанные сочно,

колоритно, как бы восполняют недостаток психологической глубины в обрисовке

новоявленного Ильи Муромца. Это и неброская среднерусская равнина, и шумно-

пестрая вольница Дона, и раздолье казачьей степи. Привлекательна фольклорно-сказо-

вая речь персонажей, великолепно передающая оттенки иос настроений и

характеров.

Автор анонимной рецензии в «Современнике» назвал «Тараса» «украшением»

книги, где она печаталась. Были на поэму и холодно-сдержанные критические отклики.

Позже отношение к этому произведению колебалось — от вежливо-почтительного до

восторженного. Симпатизировавший музе Никитина поэт Сергей Городецкий так

определял глубинное значение этого сочинения* «...громче гибели Тараса звучит

вопрос, обращенный к черной, потной, закабаляющей навек жизни: «А радости? иль

нет их в тёмной доле?», «Трудись, трудись... но жить когда?» Этот властный голос жиз-

79

ни, желающей быть свободной и прекрасной, раздавшийся из уст степного поэта,

составляет, быть может, главную и до сих пор недостаточно еще понятую тему его

поэзии, тему,

которой предстоит власть над сердцами поколений более прочная, чем темам

гражданского плача».

«ДЕЛО НАСТАЛО ЖИВЫМ»

«ПРИКОВАННЫЙ сокол»

«Властный голос жизни» — голос борьбы за свободу закрепощенного народа — все

отчетливей слышится в стихотворениях Никитина зрелого этапа творчества. В период

первой революционной ситуации в России эти произведения звучали как призыв

сбросить оковы крепостничества. От последних «песен унылых», таких, как

«Портной», «На пепелище», «За прялкою баба в поняве сидит...», поэт все активнее

переходит к мотивам общественного протеста; даже в кладбищенский сюжет

«Погоста» врывается оптимистическая нота:

Мир вам, старые невзгоды! Память вечная слезам! Веет воздухом свободы По

трущобам и лесам!

Вершиной его последних лиро-эпических творений стал «очерк в стихах»

«Хозяин», где старая для него тема семейного деспотизма приобрела драматическое

вольнолюбивое звучание. В доме купца-самодура звучит песня загубленного им сына:

«На старом кургане, в широкой степи. Прикованный сокол сидит на цепи. • Сидит

он уж тысячу лет,

Все нет ему воли, все нет! И грудь он когтями с досады терзает, И каплями кровь из

груди вытекает.

Летят в синеве облака,

А степь широка, широка...»

Никитин придавал своему «Хозяину» и прежде всего включенной в него

символической песне о «прикованном соколе» принципиальное значение — не

случайно именно это стихотворение он с успехом прочитал 9 апреля 1861 г. в Воронеже

на благотворительном концерте в пользу воскресных народных школ (исполнил он

также рассказ Н. Успенского «Обоз»). «Возвращаясь с литературного вечера,-^

вспоминает очевидец-современник, — мы с большим вол-нениём повторяли*

Сидит он уж тысячу лет, все нет ему воли, все нет!

Но нужно было услышать самого автора, чтобы почувствовать всю волнующую

силу этих стихов. Бледный, с гор*& щими глазами, голосом, в котором слышались

тоска и негодование, поэт воспроизводил незабываемую картину просторов степной

дали и неба и рядом с этим рвущегося на волю сокола».

Никитинская октава «На старом кургане...», если говорить о сроках ее публикации в

журнале «Время», стала его своеобразным гражданским завещанием. Положенный на

музыку Василием Калинниковым «Прикованный сокол» позже превратился в

популярный романс. Рассказывают, когда русские изгнанники находились в Женеве на

положении политэмигрантов, они с большим чувством исполняли его в кругу друзей.

Предстоящая реформа 1861 г. горячо обсуждалась в кругу воронежских друзей

Никитина. Еще в 1858 г. Н. И. Второв, сам десять лет тому назад отпустивший в Казани

на волю своих дворовых людей, составил записку в пользу освобождения крестьян. Он

же 6 августа 1858 г. писал из Петербурга воронежскому знакомому Н. Е. Гаршину

(родственнику писателя В. М. Гаршина) о возможных кровавых последствиях «столь

ненормального положения крепостных крестьян, которое ни в коем случае не могло

80

долго удержаться». Характерны иронично-хлесткие комментарии Н. И. Второва на

полях статьи либерала-реформатора К. Д. Кавелина «О крепостном праве в России».

Так, в сноске к абзацу, раскрывающему невыгодность подневольного труда

земледельцев, имеется пометка, в которой содержится явный намек на медлительность

в проведении реформы представителей царской верхушки. Оценка статьи и направ-

ления мысли буржуазного реформатора видна из реплик его критика: «можно ли писать

такой вздор...», «хоть и чувствует, что мало знает, а все учит» и т. п.

Вопрос о судьбе «прикованного сокола» живо интересовал Никитина; его письма к

Второву и другим корреспондентам полны тревожных размышлений об освобождении

русского мужика из-под ярма крепостного рабства. Причем в начальный период

обсуждения этой проблемы поэт е*й£ испытывал некоторые иллюзии относительно

решения крестьянского будущего «сверху» и был захвачен намечавшимся

демократическим процессом, хотя, правда, и беспокоился sa его свободное течение

{«Не будет гласности, — писал он, — не будет и толку; без нее возгласы о взятках и

проч. и проч. — выстрелы на воздух»). Когда в Воронеже, как и в других городах,

возник соответствующий комитет, щэт испытал разочарование в результатах его

деятельности. «О наделе землею нет и помину, — сообщал он Второ-ву о

демагогических разглагольствованиях местных помещиков. — Заметьте, что это

мнение — почти общее. Как Вам покажутся наши господа с таким умом и

гуманностию такого рода? Здешние крепостники во главе с князем И. В. Гагариным

делали все, чтобы реформа обернулась новой изощренной кабалой для крестьян. О

воронежских «либералах» язвительно писал герценовский «Колокол» 1 марта 1861 г

Никитин жадно ловил все известия, касавшиеся глубоко волновавшей его

проблемы, выражал крайнее нетерпение, если запаздывали свежие сообщения от

Второва, вместе с чиновниками-сослуживцами занятого в министерстве внутренних

дел черновой работой этого рода: «Скажите, ради Христа, что у Вас нового, в каком

положении вопрос об улучшении быта крестьян, — теребил он друга, раздраженно

отзываясь о воронежских обскурантах: — Некоторые помещики поговаривают, что, Бог

дает, все останется по-старому; слышите ли: Бог даст\»

Примечательно, что поэт одним из первых разглядел истинное лицо Шедо-Ферроти

(псевдоним реакционного литератора, агента царского министерства в Брюсселе Ф. И.

Фиркса), познакомившись с французским оригиналом его статьи «Этюды о будущем

России», в которой с целью предотвращения революции проводилась гнусная идея

личного освобождения крестьян без земли в течение двадцати лет. Объясняющийся по-

французски русский барин, комментировал Никитин, пуще всего страшится слова

«свобода», боится раскрытия литературой общественных язв. Можно предположить,

что свое возмущение позицией «русского барина» автор строк «Падет презренное

тиранство...» передал молодому приятелю Л. П. Блюммеру, выступившему позже, как и