моем здоровье?» Вообще к своим лекарям-спасителям поэт относился душевно и

доверчиво. Сменившего П. М.. Ви-цинского врачевателя Михаила Владимировича

Болхови-тинова он характеризовал как «умного человека».

В периоды кризиса ему дорого стоили часы вдохновения. «Мы не раз были

свидетелями кровохаркания и полнейшего физического изнеможения, которые

являлись у Никитина после минут, драгоценных для всякого художника», — вспоминал

де Пуле.

Поэт стоически переносит телесные муки, в письмах эта неприятная тема всегда

затрагивается вскользь, ибо, по его словам, «к чему же утомлять- чужое внимание пе-

чальным вытьем?..». Он трезво и смело смотрит на своё нёсчас'тье, старается скрыть

.горечь положения грубовато-шутливой фразой/юмор иногда выходит не веселый, даже

жутковатый, но Таков его истинный, а не фальшиво-хрестоматийный портрет.

Искренно беспокоясь о здоровье добрых знакомых, сам уставший от схваток с недугом,

он, как бы между прочим, без надрыва, пишет, «что в один прекрасный день понесут

Вашего покорнейшего слугу в сосновом ящике на новоселье! А кладбище со мной по

соседству; решительно не встретится трудности в переселении...». Это взгляд воина

перед неравной битвой.

Никакой мизантропии, никакой плаксивости и растерянности, наоборот, он

оптимистически сохраняет надежду: «Итак, будем жить. С боя возьмем радость, если

она не дастся добровольно, не то — и без нее обойдемся, точно как обходится нищий

без вкусных блюд». В том же письме еще и балагурит, сообщает о бытовых пустяках,

передает милые поклоны. 27 октября 1858 г., сказав мимоходом друзьям о

продолжающемся домашнем аде, тут же добавляет: «...жаловаться на судьбу — не в

моем характере...» Милостыню от нее он не принимает, надеется только .на себя:

«...будем биться с невеселою долей...»'Поразительная сила духа! Врач говорит, что у

него нет правого легкого, а он усмешливо храбрится, не верит: «...должно быть, врет».

Никитин — аскет, что, однако, не мешает ему быть снисходительным к людским

слабостям, ободрять других в их житейских неурядицах и драмах. У него дома с

Саввой Евтеичем нелады, а он по-братски успокаивает нижнеде-вицкого приятеля И. И.

Брюханова, поссорившегося со своим отцом; он сам изнемогает от болей, а в письме

по-сыновьи утешает слегка занемогшую помещицу А. А. Плотникову («...каждый член

Вашего милого семейства должен жить долго, очень долго...»); он сам еле дышит от

приступов в груди, задыхается в тисках долгов, но, случайно узнав о смерти дальнего

родственника — портного Тюрина, казнится своим мнимым равнодушием и хоронит

несчастного за собственный счет" («Вот что бывает на свете, а наш брат еще смеет

жаловаться»)...

Н. И. Второв с улыбкой пишет из Петербурга Ь став-' шем ему яКобы известным

«волокитстве» Ивана Саввича, гг тот, изнуренный' очередной хворобой, отмахивается:

«Куда мне!..»; по Воронежу поползла сплетня (сколько их было на его счет!), что поэт

сошелся с подозрительной компанией литераторов-смутьянов и ведет чуть ли не раз-f-

гульный образ жизни, а его в это время бьет озноб, и он глотает микстуры; .к отцу

приходят под хмельком знакомые бражники, затевают, под звон рюмок игру в «три

листика», приглашают и сына хозяина, а ему не до карт (он к ним питает отвращение),

как бы не «сыграть в ящик...» — все поэтические фантазии бледнеют перед жуткой

реальностью его скорбного быта. «Все это Никитин испытал, все видел и все-таки

был... добр духом», — писал Иван Бунин.

36

Выстоять в житейской беде ему помогали, кроме наносивших визиты лекарей,

изредка заходившие в его домашний лазарет друзья, но, как правило, они1 были заняты

своими служебными и иными делами; обязанности сестер милосердия исполняли

кухарка-ворчунья Маланья и двоюродная сестра Аннушка Тюрина, но чаще - он 4

оставался один... Как- только болич немного проходили, брался за свое лучшее

лекарство — книги; чтобы отвлечься и заглушить тоску, рылся во французских и

немецких словарях, переводя любимых поэтов; если ноги становились послушными,

брел в близрасположенный лесок, успокаивавший лучше всяких снадобий. Так было в

августе 1855 г., когда он писал:

Привет тебе, знакомец мой кудрявый! Прими меня под сень твоих дубов,

Раскинувших навес свой величавый Над гладью светлых вод и зеленью лугов.

Как жаждал я, измученный тоскою, В недуге медленном сгорая, как в огне„ Твоей

прохладою упиться в тишине И на траву прилечь горячей головою?

(«В лесу»)

Лирический герой стихотворения, в котором, легко угадывается автор, не жалуется

природе, он черпает в ней, мудрой и несуетной, новые силы. Вступая в доверительную

беседу с лесом-другом, он любуется его мощью и красой:

О, как ты был хорош вечернею порой, Когда весь мол:?чей мгновенно освещался И

вдруг на голос тучи громовой Разгульным свистом откликался!

Поэт делится с кудрявым знакомцем, как «с существом родным», самым

сокровенным:

Тебя, могучего, не изменили годы!..

А я, твой гость, с летами возмужал,

Но в пламени страстей, средь мелочной невзгоды,

Тяжелой горечи я много испытал..,

Лирический монолог обращен не к лесу-врачевателю, а сотобарищу; тактично

найдена приветливо-спокойная интонация; поэтическая речь проста, ненаряжена, и,

хотя в ней мелькают романтические отблески, она в целом построена на

реалистической ноте.

Никитин умеет возвыситься над «мелочной невзгодой», охватить широкое

пространство и время для выражения своего пантеистического 1 мироощущения.

Те стихотворения, в которых особенно заметно присутствие личного горького

опыта, меньше всего автобиографичны. В них никогда нет озлобленности на

собственную судьбу, малейшего стремления «свести счеты» с людским равнодушием,

отомстить кому-то за свои страдания. В произведениях этого ряда всегда присутствует

пушкинское: «И милость к падшим призывал». Этот мотив слышен и в вещах того

невеселого в его жизни периода, на котором мы здесь остановились. Даже в таком

мрачном по содержанию и колориту стихотворении, как «Я рад молчать о горе

старом...», в итоге побеждает гуманистическое начало. Обратим внимание на

последние две строфы этой исповеди:

Исход... Едва ли он возможен... Душа на скорбь осуждена, Изныло сердце, ум

встревожен, А даль темна, как ночь темна...

Уж не пора ли лечь в могилу: Усопших сон невозмутим. О Боже мой! Пошли ты

силу И мир душевный всем живым!

1 Пантеизм--г- религиозное философское учение, отрждествляющее Бога с

природой и рассматривающее природу как воплощение божества.

В дни сердечного и телесного .непокоя, конечно, рождались стихи, обожженные

болью и тоской, их нельзя читать без тревоги за судьбу автора, настолько они прони-

заны настроением безнадежности, усталости от борьбы («Собрату», «Ноет сердце мое

от забот й кручин...»). В такого рода «песнях унылых» поэт как бы уже переступает

37

грань земного бытия, читает собственную заупокойную, как это позже будет с

особенной трагической силой выражено в 'знаменитом реквиеме «Вырыта заступом

яма глубокая...». Однако не такие произведения определяют лейтмотив печальной

главы его творчества. Сквозь трагические строки выступает поэт-философ, поэт

нравственного величия человека, касавшийся вечной роковой темы, беспощадный к

иллюзиям, жестко смотревший за грань жизни. Проблема эта в русской поэзии,

естественно, отпугивает исследователей, и она остается за пределами изучения, но,

если к ней обратиться, мимо имени Никитина здесь не пройти, как нельзя говорить на

тему людских страданий без «Страстей по Матфею» Баха и «Реквиема» Бетховена.