любопытно будет на почте да и многим другим — какие такие дела я с заграницей

имею - человек-то я больно не форсистый, прямо подозрительно для знающих меня.

Письмо Миролюбов велел послать «заказным». Прошу Вас, будьте добры, перешлите,

не задерживая, эти стихи по адресу: Франция. Париж. France. Paris. Poste restante. V. S.

Mi-rolubov. Заказное.

Об отправлении по этому адресу — пожалуйста, не задержите уведомлением. Я

буду ждать с нетерпением — больно хочется слышать что-нибудь от Виктора

Сергеевича — на Вас надежда, не откажите.

112

Вам я тоже посылал заказное письмо со стихами — напишите, будут ли они

помещены в какой-либо журнал. Теперь мне вовсе писать некогда стихов, сенокос, - у

народа нужда.

Оставайтесь с Богом. Кланяюсь Вам — не забывайте меня.

Н. Клюев.

Адрес старый: Олонецкая губ<ерния>, Вытегорский у<езд>, ст<анция>

Мариинская, дер<евня> Желвачёва.

Извините за беспокойство. Письмо пошлите заказным. Нравятся ли Вам

посылаемые Миролюбову стихотворения?

13. А. А. БЛОКУ

J сентября 1908 г. Дер. Желвагёва Дорогой Александр Александрович!

Что слышно про мои стихи из «Золотого руна», собираюсь вскорости прислать Вам

еще много. Простите, что утруждаю Вас, напишите мне, что и как?

Напишите, как Вам нравится эта статья? Меня она очень заботит. О получении

этого письма тоже прошу известить вскорости.

Середина сентября 1908 г. Дер. Желвагёва

Здравствуйте, дорогой Александр Александрович. Много Вам кланяюсь и желаю от

Господа — блага и Духа-осенителя — мира душевного. Воспевать красоту наружную -

не обходя незримого, в мудрейшей воле пребывающего. 1 сентября послал Вам письмо

для В<иктора> С<ергеевича> М<иролюбова> и со страхом и трепетом дожидаю, что он

скажет. Не хотелось бы мне брать на себя ничего подобного, так я чувствую себя

лживым, порочным - не могущим и не достойным говорить от народа. Одно только и

утешает меня, что черпаю я всё из души моей, - всё, о чем я плачу и воздыхаю, и всегда

стараюсь руководиться только сердцем, не надеясь на убогий свой разум-обольститель.

Всегда стою на часах души моей и если что и лгу, то лгу бессознательно — по

несовершенству и греховности своим. О, простите меня, все дорогие мои! Я не

виноват, виновен кто-то другой от меня. Простите за утруждение, сообщите, какие из

этих стихов годны. Некоторые я, кажется, уже посылал Вам, теперь - в переделанном

виде. Что слышно из «Золотого руна» и какие три сти-хот<ворения> Вы послали в

него? Жадно, нетерпеливо жду ответ!

Еще раз — мир Вам.

Адрес прежний.

Любящий Вас Н. Клюев.

15. А. А. БЛОКУ

30 сентября 1908 г. Дер. Желвагёва

Получил Ваше письмо и книгу «Земля в снегу», благодарю Вас, что не забываете —

подробно отпишу, как только получу Ваш ответ на второе после «рукописи» письмо со

стихами. Сейчас ухожу и когда приду — тогда напишу. Думаю — прошу Вас — не

забывать меня.

Мир Вам. Н. Клюев.

Возвращусь я скоро.

16. А. А. БЛОКУ

Конец октября 1908 г. Дер. Желвагёва

Дорогой Александр Александрович, тронут Вашей добротой ко мне, благодарен за

присланную книгу «Земля в снегу»; красивая книга, прекрасны заглавие и внешность

ее; но я очень стесняюсь много говорить про нее. Вы ведь сами человек образованный,

имеете людей, понимающих искусство и творящих прекрасное, но что по-ихне-му

неоспоримо хорошо, то по-моему, быть может, безобразно и наоборот. Взгляды на

красоту больно заплевывать, обидно и горько, может, и Вам выслушивать несогласное с

этими взглядами. Если я читал Вашу «Нечаянную Радость» и, поняв ее по-своему,

113

писал Вам про нее кой-что хорошее, то из этого еще не значит, что я верно определю и

«Земля в снегу». До «Нечаянной Радости» я не читал лучшего, а потому и прельстился

ею, как полустертой плитой, покрытой пестрыми письменами, затейливо фигурными

знаками далекой, незнаемой руки, в которых нужно разбираться с тихостью сердца и с

негордостью духа. Я не умею читать книгу с пеной у рта и если вижу в написанном

много личной гордости, самомнения, то всегда смотрю на это, как путник на развалины

Ниневии: «Вот, мол, было царство и величие и слава, а стал песок попираемый».

«Нечаянная Радость» веет тихой мудростью, иногда грешной, и, видимо, присущей

Вам острой страстью, умно прикрытой рыцарским обожанием «к прекрасной», кой-где

сытым, комнатным благодушием, чаще городом, где идешь, и всё мимолетно, где глухо

и преступно, где господином чувствует себя только богач, а несчастных, просящих

хлеба, никому не жаль, изредка — самомнительным, грубо-балаганным фокусом. «Не-

чаянная Радость» — калейдоскоп, где пестрые камешки вымысла, под циркуль и

наугольник, кропотливой работой расположены в эффектный узор, быстро

вспыхивающий и еще мгновеннее угасающий. Отдаленная, уплывающая в пьяный

сумрак городских улиц музыка продрогшего, бездомного актерского оркестра,

скрашенная двумя-тремя аккордами Псалтыри. Уличная шарманка с сиротливой

птичкой, вынимающей за пятачок розовый билетик счастья, с хозяином полумужчиной,

с невозмужалой похотью в глазах, с жаждой встречи с вольной девой в огненном

плаще, который играет и поет только для того, чтобы слушали. Я недоумеваю, за что

бранили меня публицисты, когда я высказал Вам впечатление, оставшееся от чтения

этой книги, по бумажной ли привычке лаяться, по подозрению ли Вас в рекламе (хотя я

не знаю, что было рекламного в моих словах) или по брезгливому представлению о

нашей серости, по барскому отношению к простому человеку. . Бог с ними и с

публицистами, не для них я пишу Вам, но обидно, что люди, считающие себя лучшими

в царствии, светом родной земли, духовно не выше публики, выведенной в «Царе

Голоде» в картине «Суд над голодными», родственны с нею во взглядах на

крестьянина: «оно говорит...», «оно не понимает...», «в таких случаях нужен,

казалось...» Отчего милостивые господа хохочут? — спрашиваю я у них.

Отлил пулю помещик Энгельгард, что народ фефёла — ему есть вера. Скажу я, что

Ваши стихи красивы, - «господа» публицисты догадаются: «Верно Блок дал на

сороковку». Мне чувствуется, что отношения людей литературы умышленно нелепы и

лживы. Литературные судьи, как и уголовные, избравшие своей эмблемой виселицу,

служат смерти, осуждают во имя дьявола, а не во имя Духа истины, а потому и дела рук

их ни на волос не устраняют лжи жизни — безобразия отношений человеческих, а

прекрасному даже вредят, потому что оно всегда робкое, по капле нарождающееся.

Нечто по каплям урожденное вижу я и в новой книге «Земля в снегу» —

молитвенное пенье предвесенних ласковых капель, борьбу тела с духом. Земля в

снегу. . Небо как голубой далекий брат, чуть слышны колокола, над равниной бело и

смертно, как тонкий сон надвигается и кутает безбрежной тишиной

«предчувствуемое». Что оно? Задумчивая ли голубоокая Мэри, легковейная ли весна,

палач ли, во-бьющий в ладонь роковой гвоздь, да свершится «последнее» — перед

ликом Родины суровой закачается на кресте завершительная жертва? Земля в снегу —

символ голубиной чистоты и Духа высоты, но старый грех, каранирная мусорность

жизни, уродливой изначала, изъязвили целомудренный белый покров бурыми, как

сукровица, проталинами «культурной» страсти, за которой, несмотря на пышный

художественный альков, настойчиво маячит мертвый, провалившийся рот. Смертная

ложь нашего интеллигента это, как мне кажется, не присущее ему по Духу вавилонское

отношение к женщине. Многие стихи из Вашей книги похабны по существу, хотя

наружно и прекрасны — сладкий яд в золотой тонкой чеканки чаше, но кто вкусит от