— Нет, вы посмотрите!.. Откуда такая стать у деревенских девушек? Ей сколько — тринадцать, четырнадцать?.. Девчонка!.. А грация, а постав головы, а поступь! Ренессанс!.. Джульетта! Теперь я верю, что веронской красавице было…

Послышался короткий вопль и звук падения тяжелого тела будто опрокинулась дежа с тестом — Вера Павловна опять потеряла сознание.

Зилоти замолк, обвел всех добрыми, доверчивыми и обреченными глазами, привычно поднял блаженную и грозную тяжесть и понес в дом.

— Насколько мне известно, все Третьяковы отличаются завидной выдержкой, — заметила Елизавета Александровна Скалон.

— Иначе не было бы знаменитой галереи, — поддержала ее Варвара Аркадьевна Сатина. — Очевидно, Вера Павловна пошла не в отца.

— Она пошла в мать, — заметила Татуша. — Та целовала руки у Николая Рубинштейна и падала в обморок, когда тот хмурился.

— Мне кажется, что для юной девушки твое высказывание несколько фривольно, — поджала губы госпожа Скалон.

— А для старой девы? — лениво осведомилась Татуша.

Мать поглядела на нее с невольной гордостью.

— Ну, тебе это не грозит.

— Как знать! — усмехнулась Татуша. — Если желторотая Брика в два счета отбила моего кавалера!..

Все обернулись и увидели Верочку и Рахманинова, занятых углубленной беседой.

— Почему барышень непременно надо учить на фортепианах? — возмущалась Верочка. — Мы все, кроме Татуши, совершенно бездарны, а нас заставляют каждый день бренчать на рояле, и это в доме, где играют Зилоти и вы. Нельзя из-под палки заниматься искусством. Кончится тем, что мы возненавидим музыку, особенно бедная Наташа.

— Наташа вовсе не бездарна, — возразил Рахманинов. — У нее способности…

— Перестаньте, Сергей Васильевич, вечно вы!.. Думаете, никто не слышит, как она пищит, когда вы с ней занимаетесь?

— У меня нет педагогической жилки…

— Неправда! Просто она не может. Зачем только мучают ребенка?

— Ребенка?.. Ну, Психопатушка, вы бесподобны! На сколько вы ее старше? На год, два?..

— Это не важно! — сердито сказала Верочка. — Я старше!

— А вы злая, — с удивлением сказал Рахманинов. — Вы не любите Наташу, она так привязана к вам!

— Это вы злой! — чувствуя, как вскипают слезы, проговорила Верочка.

Но Рахманинов то ли не почувствовал интонации, то ли ему нравилось дразнить Верочку, то ли хотелось отомстить за Наташу, продолжал в прежнем тоне:

— И за что не любить бедную девочку? Такую серьезную, преданную? И такую милую: пухлый рот, как у младенца, а глаза, как у боярыни Морозовой…

— Ну и уходите к своей Наташе! — вскричала Верочка. — Зачем я вам?.. — И тут из самого ее сердца, бедного, слабого сердца, хлынули слезы.

Как смутился, как огорчился Сережа Рахманинов! У него самого налились глаза слезами. Он был уже взрослый юноша, много испытавший в жизни, но такой неопытный и неумелый там, где дело касалось хрупких ценностей человеческого сердца. Тут «странствующий музыкант» был беспомощен, как мальчишка. Он рухнул на колени и, схватив Верочкины руки, стал целовать их, умоляя о прощении «неотесанного чурбана».

— Ну, милая!.. Ну, хорошая!.. Простите старого дурака! Вы же добрая, светлая…

Такого с Верочкой не случалось. Она даже плакать перестала.

— Не надо!.. Сережа!.. У меня руки грязные. Я грядки копала! — и, смутившись еще больше, окончательно сбитая с толку, сама поцеловала Рахманинова в темя.

Рахманинов проявил редкий такт, он будто не заметил нелепого поцелуя и вскочил на ноги.

— Вы простили меня?.. Слава тебе господи! Мы так хорошо говорили. Я ни одной живой душе не рассказывал о своей жизни, а перед вами выложился как на духу. А потом — эта проклятая музыка. Да ведь я согласен с вами: действительно, глупо пичкать детей этюдами Черни, как манной кашей.

Но и Верочка решила быть великодушной.

— Ну, не всех детей, — сказала умудренным тоном. — У Наташи, правда, большие способности.

— Вот теперь я узнаю славную, добрую Брикушу. Но ваше домашнее прозвище мне не нравится. Его придумал Толбузин. А для меня вы будете Психопатушкой, ладно?

— Какое ребячество!.. — тем же взрослым тоном сказала Верочка.

Они далеко ушли от дома, перед ними были заросли белой сирени.

— Психопатушка, — нежно сказал Рахманинов, — давайте в знак примирения, нет, полного и окончательного мира выпьем нашего вина?

— Давайте! — радостно согласилась Верочка.

— Вам какого?

— Белого!

— Пожалуйста! — Он склонил к ней тяжелую влажную кисть. — Я попробую розового. — Он склонил к себе ветвь соседнего куста. — Ваше здоровье, Вера Дмитриевна!

— Ваше здоровье, Сергей Васильевич!

Они едва успели «осушить бокалы», когда послышался чей-то крик:

— Верочка!.. Верочка!..

Верочка растерянно посмотрела на Рахманинова.

— Вас зовут, я исчезаю, — и ловко, как фокусник, он скрылся в сиреневой чаще.

Подбежала запыхавшаяся Наташа.

— Тебе письмо!

— От кого?

— От Сережи Толбузина! — выпалила Наташа.

— Ах, от него! — Верочка взяла письмо и равнодушно сунула в кармашек…

Сирень еще цвела, но каким-то чуть усталым цветом; зато расцвели другие растения; ярки и пышны клумбы, пестр ковер набравшего зрелость лета. Над усадьбой привычно разносились звуки рояля — фрагмент Первого фортепианного концерта, — затем резко смолкли. С террасы спустился Рахманинов, массируя замученные руки, с другой террасы сошла прекрасная, как летний день, Татуша и тамбовском шушпане — белой, отделанной разноцветными шерстинками, старинного покроя кофте, перехваченной в талии. За ней выскочила Верочка с перепачканными чернилами пальцами.

— Как здесь душно! — томно произнесла Татуша. — Сергей Васильевич, покатаемся на лодке?

— С удовольствием, — машинально откликнулся Рахманинов.

— И я с вами! — живо сказала Верочка.

— С твоим сердцем! — вмешалась генеральша Скалон. — И думать не смей!

— Почему все так заботятся о моем сердце? — ревнивое чувство пересилило страх перед строгой матерью. — Господи, как я от этого устала! У меня прекрасное сердце, ничуть не хуже, чем у всех вас.

— Тебе вредно волноваться, дитя мое, — жесткость тона не соответствовала заботливости слов. — Успокойся. К тому же ты не закончила диктант. Это куда полезнее. — Генеральша повернулась к Рахманинову, который, похоже, готов был отказаться от роли гондольера. — Сергей Васильевич, надеюсь, вы окажете любезность Татуше?

— Разумеется, — пробормотал Рахманинов.

На террасе гувернантка Миссочка просматривала диктант Верочки.

— Боже мой, мисс Вера, что с вами? Вы никогда еще не делали столько ошибок. Что ни слово…

— Ну, и черт с ними! — мрачно отозвалась Верочка.

— Мисс Вера! — взвизгнула Миссочка. — Вы выражаетесь, как пьяный матрос!

— К черту! — сказала Верочка. — Диктант, ошибки, матроса, меня и вас. Можете нажаловаться маме. — И она вышла в сад.

И в самый раз: с пруда возвращались Татуша и Рахманинов. Вид у Татуши был победительный, а на голове красовался венок из кувшинок.

— Тебе не противно носить на голове эту тухлятину? — спросила Верочка.

— Не завидуй, малышка, это грех. — Татуша повернулась к своему спутнику. — Сергей Васильевич, кто я?

— Ундина… — замешкался Рахманинов. — Ундина Дмитриевна.

Татуша гордо посмотрела на младшую сестру.

— А все равно твой венок протух, — сказала она мстительно.

Татуша с улыбкой превосходства сняла венок с головы — бережно и торжественно, как корону, нюхнула и с отвращением отбросила.

— Я — Ундина и без венка, — и, царственно улыбнувшись, прошла в свои покои.

И Верочка побрела не зная куда.

— Брика!.. — окликнул ее Рахманинов. — Психопатушка!.. Генеральшенька!..

Верочка не отозвалась ни на одно из прозвищ. Своим широченным шагом Рахманинов догнал ее и попытался взять за руку. Верочка вырвалась.

— Ну чего вы злитесь? Разве я виноват, что ваша маман заставила меня катать Татушу?