представляющая его культура, ставшая «цивилизацией», и соответственно —

старая личность. С другой стороны, старую культуру Блок полностью не

отрицает; напротив, он утверждает, что она доступна в подлинном своем

значении только человеку революционной эпохи, человеку массы. Так же

обстоит дело и в «Скифах»:

Мы любим все — и жар холодных числ,

И дар божественных видений,

Нам внятно все — и острый галльский смысл,

И сумрачный германский гений…

Эта историко-культурная перспектива, безусловно, соотносится Блоком с

«Двенадцатью». Понятно, что трагические герои поэмы еще не владеют столь

широкой культурой, но в принципе — полный ее объем доступен, согласно

Блоку, именно людям такого типа, но не потерявшим свою человеческую

цельность и потому далеким от подлинной «культуры» людям «старого мира».

От лица «нового мира» и выдвигается Блоком в «Скифах» наиболее широкая,

по его представлениям, общественная программа:

В последний раз — опомнись, старый мир!

На братский пир труда и мира,

В последний раз на светлый братский пир

Сзывает варварская лира!

В связи с такого рода представлениями Блок говорит в «Крушении гуманизма»

о новой цельности человеческой личности, вырастающей в эпоху

революционного перелома: «… в вихре революций духовных, политических,

социальных, имеющих космические соответствия, производится новый отбор,

формируется новый человек…» (VI, 114). Только в этом контексте понятны

блоковские высказывания о «… синтетических усилиях революции…» (VI,

112). Речь идет об исторически возникающем новом типе человека, связанном с

революционной эпохой, но никак не об искусственном «синтезе», механическом

слиянии противоречивых слагаемых вне революции, в духе Соловьева,

Мережковского или Белого. Блок решительно настаивает на том, что ясность

взгляда на современные события «… совпадает» только «… с трагическим

миросозерцанием, которое одно способно дать ключ к пониманию сложности

мира» (VI, 105).

Трагедийной предстает в «Скифах» общая динамика исторических

событий, как они могут развернуться, если старый, гибнущий строй не

откликнется на призыв к миру, исходящий со стороны нового, революционного

общества. Было бы бессмысленным пытаться отрицать наличие соловьевских

реминисценций и в трагедийном сюжете «Скифов», и в общих взглядах Блока

на эти проблемы, как они наиболее законченно изложены в «Крушении

гуманизма». Однако решающим образом все это меняется, переосмысляется и

теряет подобные специфические оттенки именно в общих связях разных граней

блоковского творчества революционных лет. «Скифы», в частности, понятны в

полной мере только в соотношении с «Двенадцатью»; образ революционной

массы в трагедийной концепции «Двенадцати» дает такую перспективу на

«Скифов», которая не то что несовместима, но прямо противоположна

«синтетическим» построениям соловьевства. С другой стороны, и блоковские

статьи этих лет немыслимы как целое вне идей о русской революции, о новом

человеке, о крушении старого мира и рождении мира нового. Такое постоянное

присутствие мысли о революции и новом человеке, человеке массы, не есть

просто какая-то «прибавка» к общему комплексу блоковских раздумий о жизни,

нет, это нечто органическое, относящееся к самой структуре, к самым

основным, определяющим особенностям мировоззрения и творчества поэта

последних лет.

Внутренняя, органическая связь «Двенадцати» и «Скифов», таким образом,

драматически противоречива. Блок смог создать вершинное, завершающее его

эволюцию лирического поэта произведение о личности трудового человека как

основной силе истории только в форме эпоса, расщепленного, разорванного на

две половины. В одной из них, «Двенадцати», с предельной для Блока

художественной четкостью даны личности-характеры, в другой, «Скифах», —

философско-историческое обобщение. Говоря шире, итоговый, вершинный в

развитии поэта период включает в себя еще и окончательное идейное

прояснение и становление композиции третьего тома. По существу, в общую

концепцию блоковского «эпоса современности» должна включаться и

основополагающая мысль этой композиции: реализованное в «Ямбах»

становление «нового интеллигента» на фоне вереницы душ «страшного мира».

Ведь в блоковской «музыке истории» в трагедийном единстве сплетены «народ»

и «интеллигенция», «стихия» и «культура». Но и это единство в творческих

итогах Блока предстает не только в виде глубокой внутренней связи, но и столь

же несомненного трагического разрыва.

В комплексе творческих вопросов, волнующих Блока в последний период

его жизни, отчетливо проступает также итоговый характер решения проблемы

традиций и новаторства в его произведениях революционных лет. Так же, как и

в других отношениях, и здесь решительно доминирует над всем созданным им в

последние годы его великая поэма. Поиски Блоком особого лирического

характера, как мы видели, опираются на достаточно широко разветвленную

традицию русской поэзии. Блок стремится не просто повторить или продолжить

эту традицию, но и создать на ее основе новое качество. Прямая и

непосредственная опора лирического характера на историю — так самым

простым образом можно определить суть этих новаторских поисков Блока.

Поскольку в «Двенадцати» в наиболее открытой и пластически-зримой форме

выступают характеры-персонажи в их явной связи с лирическими началами

блоковской поэзии, — именно здесь наиболее полно воплощается и большая

поэтическая традиция. Но в то же время нет в блоковской лирике цикла или

отдельного стихотворения, где столь резко и отчетливо персонаж-характер

содержал бы в себе «мировые просторы» истории. Следовательно,

«Двенадцать» — вершина поэтического новаторства Блока.

Глубоко знаменательно то, что в таком качестве и столь полно впервые

образ человеческой личности в ее прямых связях с историческим временем

развертывается в искусстве Блока как образ трудового человека революционной

эпохи. Именно тут поэзия Блока наиболее наглядно выступает в ее связях с

начальным этапом советской культуры. Здесь есть свои особые трудности и

противоречия, — однако необходимо твердо помнить, что Блок в эту пору

всегда и все соотносит с революцией и трудовым человеком, и творческие

проблемы, волнующие Блока этих лет, не могут быть поняты без органической

для его мировоззрения внутренней установки на человека массы, внутренней

проверки всего революцией и новым человеком. Насколько резко выделяет

Блока подобный ход мысли, подобная структура мысли из круга старых

литераторов, с которыми ему доводилось общаться и часто враждебно

сталкиваться, — свидетельствует хотя бы следующая запись из блоковского

дневника: «Гумилев говорит, что имеет много сказать, и после закрытия

заседания развивает мне свою теорию о гуннах, которые осели в России и след

которых историки потеряли. Совдепы — гунны» (VII, 356 – 357). Дневниковая

запись относится к 26 марта 1919 г.; разговор с Гумилевым возникает по поводу

доклада Блока о Гейне, представлявшего собой первоначальный вариант

«Крушения гуманизма». Характерно здесь соотнесение неких исторических

данных с современностью; история подчиняется современной общественной

потребности, — есть нечто аналогичное блоковским ходам мысли в стремлении

толковать современность сквозь древние исторические слагаемые,

выявляющиеся сегодня. Однако прямо противоположно основное: «совдепы»

несут в себе отнюдь не новую высокую культуру, как у Блока, не нового

человека, но старую и отрицательную тенденцию истории, они — «гунны».