Может быть, наиболее трагедийно страшной, беспощадной по своим

духовным последствиям является в «Двенадцати» именно цитированная выше

8-я глава. Втянутый в историческую перспективу «серый» «буржуй» может

оставить свои «серые» следы и на самой ситуации борьбы с ним, отпечатлеться

«серым» в душе самого трагического героя. Эту тему дает обрамление

8-й главы: выше цитировался центр главы, рама же рисует скуку, то есть

душевное опустошение, мертвенность, «серое» — притом не в отрыве от

целого, но именно в единстве с «черно-белой» центральной сюжетной

ситуацией:

Ох ты, горе-горькое!

Скука скучная,

Смертная!

Таково начало. А вот финал, прямо переводящий, после сплетения темы Катьки

с темой «буржуя», всю центральную сюжетную трагическую ситуацию в

тональность космической «скуки», то есть душевной опустошенности:

Упокой, господи, душу рабы твоея…

Скучно!

Как раз отсюда становится понятной композиционная логика последующих

глав. Непосредственно из темы «скуки», вошедшей в душу героя, вырастает

тема «городского романса» 9-й главы («Не слышно шуму городского…»).

Впервые после экспозиционной 1-й главы появляется возглавлявший там

галерею образов старого мира «буржуй на перекрестке»; рядом с ним «жмется

шерстью жесткой» пес; полностью пустой, плакатный, «буржуй» не мог бы

никак иначе вступить в конфликтные отношения с революционной снежной

вьюгой, с творческими началами истории, как только через ту «скуку»

опустошения, в которую старый мир может еще превращать духовно

невооруженную «творческую силу» простого человека. Но и тут «буржуй»

остается плакатом:

Стоит буржуй, как пес голодный,

Стоит безмолвный, как вопрос.

И старый мир, как пес безродный,

Стоит за ним, поджавши хвост.

Нетворческим, «серым», плакатным он и уходит из поэмы конфликтное начало,

в нем заложенное, далее передоверяется псу. За двенадцатью, окончательно

входящими в революционную «вьюгу», увязывается волчья, нетворческая злоба

пса, — «буржую», как таковому, туда вообще нет входа. Развертывание образа

вьюги в 10-й главе, образа, противостоящего «буржую», производится на

основе преодоления чувства трагической вины Петрухой; вся «скука» пока что

осталась с «буржуем», им же, старым миром, она и объясняется. В образе

«безродного пса», где скрестилась «черная злоба, святая злоба» Петрухи с

бесплодной нетворческой злобой «буржуя», появляется новая трактовка

глубокой лирической темы Блока — темы бездомности, «бродяжества», распада

социальных связей и социальной отъединенности человека XX века от сколько-

нибудь широких сословно-классовых отношений. В отличие от прежних

трактовок Блоком этой темы, сейчас она выступает для объяснения трагической

расщепленности сознания простого трудового человека, человека массы,

раскрытия воздействия на этого человека старых, буржуазных общественных

отношений.

Такова объективно-художественная логика композиционного

соотношения 8, 9 и 10-й глав поэмы: в 8-й главе дается потрясающая трагизмом

опустошенности картина сознания простого человека; далее, в 9-й главе,

появляется плакатный образ «буржуя», переходящий в трагический образ

«безродного пса»; затем в 10-й главе разыгрывается снежная «вьюга» и в ней

дается диалог о преступлении Петрухи:

Али руки не в крови

Из-за Катькиной любви?

Вся художественная последовательность, композиционная совокупность этих

эпизодов не может иметь иного смысла, кроме широко исторического,

органически включающего в себя социальность, объяснения внутренней

природы бездомности, «бродяжества», трагической опустошенности сознания

человека, в данном случае наиболее четко, ясно и прямо связанного в

творчестве Блока с «буржуем», с исторически определенным типом

общественных отношений. Такая ясность и четкость общественно-

исторической перспективы, сочетающаяся с диалектической гибкостью

переходов («буржуй» — пес; «буржуй» сер и безличен, пес трагичен, отсюда —

через пса — связь «буржуя» с высокими трагическими страстями героев

первого плана), дана Блоку революционной эпохой.

Как видим, здесь, в «Двенадцати», снимается в какой-то степени

метафизическое отъединение «буржуя» от исторического процесса. Для

полноты общей картины художественного скачка, переживаемого Блоком в

результате осмысления Октября, надо добавить еще, что кроме тех

представлений о «буржуе» как о «сатане», которые излагались выше и

достаточно точно соответствуют плакатности этого образа в «Двенадцати», в

размышлениях Блока революционных лет на эти темы есть еще один аспект,

которого мы до сих пор не касались. В блоковской записи, относящейся к лету

1917 г., читаем: «Буржуем называется всякий, кто накопил какие бы то ни было

ценности, хотя бы и духовные. Накопление духовных ценностей предполагает

предшествующее ему накопление материальных». В следующей фразе

говорится о генезисе явления и о том, что скоро вопрос о генезисе, «как ему и

свойственно, выпадает, и первая формула остается, как догмат. Этот догмат

воскресает во всякой революции, под влиянием напряжения и обострения всех

свойств души» (IX, 377). Проблема буржуазности трактуется здесь шире и

гибче, чем в тех случаях, о которых пока что шла речь. Однако специфический

поворот темы объясняет, откуда эта большая гибкость. Накопление ценностей

духовных тоже может стать буржуазностью; носитель духовных ценностей —

интеллигенция, следовательно, Блока занимает тут вопрос о месте

интеллигенции в революции. Большая широта подхода — в генезисе, однако

именно этот аспект отодвинут; акцентируются не противоречия исторического

плана (генезис), но современные их плоды, которые, по Блоку, «застывают в

догмат», т. е. в нечто подобное плакатной прямолинейности изображения

«буржуя» в «Двенадцати». Итог всего — «напряжение и обострение всех

свойств души», то есть все проблемы связываются с личностью; общий охват

истории ограничен коллизией «интеллигенции» и «народа». Принципиальная

новизна «Двенадцати» выступает тут еще резче; в «Двенадцати» втягиваются в

общую диалектику истории все «догматы»; «буржуй», стоящий на перекрестке

истории, страшен тут не только сам по себе, но еще и в более гибкой

исторической перспективе, в возможных его внутренних воздействиях на

простого человека. «Генезис» здесь не столько отодвигается, сколько входит во

многом в само действие; получается более широкая и гибкая диалектика

истории.

В свете этой более сложной, динамической исторической перспективы,

естественно, объемнее и динамичнее становится лирический по своему

художественному происхождению (из общей поэтической эволюции Блока)

характер простого человека, стоящий в центре «снежной вьюги». И высокая

трагическая страсть, им владеющая, и горькие последствия этой страсти

(преступление Петрухи), и не менее горькое раскаяние, и нахождение новых

духовных сил — все это становится составными элементами единого

исторического потока. Эпическая основа поэмы, став более сложной, усложняет

вместе с тем характер. Поэтому надо чрезвычайно осторожно подходить к

иногда достаточно ясно проступающим аналогиям из прежнего творчества

Блока. Собственная традиция и нечто глубоко новое столь органично и

нерасторжимо переплетаются в тексте гениальной поэмы, что сами аналогии

могут подчас не только прояснить какие-то существенные вещи, но и столь же

явно многое запутать. В прежней лирике Блока трагические противоречия

сознания «рассословленного», стоящего на «ветру истории» человека часто

находят себе выражение в театральных формах, сами же формы блоковского