Приподнявшись с кресла и поклонившись вошедшей Трубецкой, она была в собольей шапке и шубе, в сапогах, отороченных оленьим мехом, Лепарский достал из кармана письмо государя. В зеркале над камином он увидел свою крепкую белёсую голову с короткой причёской, глубокими залысинами, ровными белыми зубами без клыков и коренных. С одними резцами, прозрачными серыми, от частой лжи и флюгерства потерявшими всякое выражение матовыми бумажными глазами, узким подбородком, широкими скулами, средней величины крепкой шеей и аккуратными усами, как у государя. Под подбородком приятно поигрывала золотыми отсветами непременная Анна III степени, полученная за хорошую организацию тыла тормасовской армии во время войны 12-го года. Осмотре в себя в зеркало, Лепарский остался доволен. Испытывал он удовольствие и от жертвы, которую предвкушал съесть. Высокая шатенка с нервным взглядом глубоких карих глаз, тонким узким носом, упрямо сжатым маленьким ртом, чувственной нижней губой и совсем неразвитой верхней. В Трубецкой, урождённой Лаваль, светилась гордая роялистская красота, которую так приятно ломать, топтать, размазывать подошвами жандармских сапожищ, вытирать об неё каблуки, измызганные в крови, слезах и слизи предыдущих жертв. Высшая, цветшая искусствами, диктовавшая моду и изысканность всей Европе, безвозмездно дававшая в услужение искромётный щедрый на афоризмы язык и стильные манеры, французская нация столкнулась на почве любви с народом самолюбивым, несгибаемым в гордости, внутренне пустом и внешне угнетённым.
-«Жена, следующая вслед за мужем, осуждённым на каторгу, теряет прежние дворянские звания. По положению своему, она должна будет считаться крестьянкой». Согласны вы принять сие определение, графиня?
Лепарский называл Катишь графиней, а не княгиней, поскольку графство было её родовым титулом, муж же её Трубецкой княжеского звания был лишён.
- Согласна, - прошептала Катишь. У неё перехватило дыхание. Лепарский хмыкнул.
- Не графиня, крестьянка. « Дети от мужа каторжника становятся так же государственными крестьянами». Согласны вы принять сие, графиня?
- Согласна.
- « Денег с собой в каторгу брать нельзя.»
Катишь молча положила на казённый зелёного сукна стол ридикюль, украшенный речным жемчугом, сняла золотые перстни, серьги с брильянтами.
- «Отъездом в Нерчинский край уничтожается право на крепостных с вами прибывших».
Катишь пожала плечами. Из крепостных у неё остался с собой лишь пропойца бывший камердинер, а теперь кучер Лаврушка. Что ж пусть идёт хоть на все четыре стороны. Только не её тем царь накажет, а Лаврушку. Конченый он человек, не способен с детства находясь в услужении, к самостоятельной жизни. Некому без господ будет кормить, одевать и давать денег на пропитание, не найдёт работы, окончательно сопьётся и умрут под забором.
- И ещё,…- Лепарский приблизил к Катишь горячее сухое лицо с потрескавшейся, в морщинах кожей, дохнул коньяком и утренними устрицами с луком. Крепко обхватив Катишь за талию одной рукой, Лепарский, расстёгивая другой брюки, повалил её на казённый стол. Рюмка покатилось на пол, расплёскивая недопитое содержимое.
- Имейте достоинство! Я – графиня! – пыталась остановить Лепарского Трубецкая. Через платье, спиной, она вдруг остро почувствовала сырое холодное пятно коньяка на столе.
- Не графиня, а уже лишь крестьянка… - гадко ухмыляясь Лепарский, разжигая шевелением кисти своё стареющее вожделение, больше любящее разврат, нежели физическое наслаждение.
Трубецкая внешне безучастно следила, как на ней, французской графине Лаваль, мяли корсет, задирали юбки, как хрипел, слюнявился, сопел и закатывал глаза старик Лепарский, и как прыщавый денщик Петька подглядывал за вознёй барина в приоткрытую дверь. Катишь слишком любила мужа, чтобы не позволить Лепарскому надругаться над её белоснежным, робким и упругим двадцатишестилетним телом. По-видимому, в том, что столь чудовищно мерзко происходило 4 декабря 1828 года в комендантском домике в Горном Зерентуе и таилась разгадка великой тайны любви; порождённая сексом, она не сводилась к нему одному.
Трубецкая была первой. Ещё половина жён декабристов побывала в бессовестных лапах Лепарского, заплатив прелюбодеянием за дозволение, потеряв все дворянские титулы и столичные удобства, обрести. Наконец, своих мужей и женихов. В Сибири за любовь брали адские комиссионные.
Уже майор, батальонный командир, гремя саблей, бежали с унтером к комендантскому домику, а четверо солдат летели за ними шаг в шаг. Уже, отстранив Петьку, стучали они всё решительнее в дверь кабинета Лепарского. Уже надругавшись, не получив наслаждения, Лепарский торопливо вытирал слюнявый рот. Уже красная с залитым слезами лицом убегала Катишь с крыльца комендантского дома под злыми, завистливыми взглядами офицеров. Уже бежал по снегу, наскоро накинув шинель Лепарский к потревоженной братской могиле. Так и есть, могила разрыта. Ночью один из расстрелянных оставшихся в живых, бежал. Сие может дойти до государя и тогда… Тройка Трубецкой промчалась мимо группы растерянных господ офицеров. Кучер Лаврушка нещадно стегал лошадей. Мстительное, покрытое пятнами лицо Катишь смотрело из окна кареты.
А ночью в степи в пятидесяти верстах от Горного Зерентуя тройка Катишь встретила машущего руками замерзающего человека в белой рубахе, приговорённого к смерти. Это был чудом спасшийся от расстрела, бежавший из могилы, израненный в трёх местах рядовой Черниговского полка Фёдор Моршаков.
* * *
В декабре 1828 года, работая на Благодатском руднике, Трубецкой и Оболенский нашли клад. Случилось так. Будучи в штольне на глубине пяти-шести аршин под землёй, Трубецкой и Оболенский лупили тупыми кирками по неподдающейся породе, пытаясь хоть как-то заставить её обломиться и дать два-три куска железосодержащей руды. Мерцали керосиновые лампы. Покачивались жалко укреплённые еловые подпорки сводов штольни, сооруженные неприспособленными дворянскими руками. Трубецкому и Оболенскому помогали Давыдов и Якубович. Нагружая доверху, они тянули по неровному, заваленному камнями полу штольни неподъёмную чугунную телегу с рудой. Каждые полчаса они менялись. Давыдов и Якубович начинали бить руду, а Трубецкой и Оболенский – возить. В другом конце мрачной промёрзшей белым ослизлым инеем штольни также попеременке трудились Артамонов, Волконский и братья Васильевы. Работать заставляли и окрики инспектора, и лютый холод, морозы стояли 18-20 градусов, и гнетущая пустая скука барачного времяпровождения, заставлявшая вспоминать и петербургское веселье были, и дружеские сходки, и чудесное вкусное вино, и прекрасных женщин в просторных хрустящих платьях с обнажёнными призывными спинами, высокой грудью, головками ангелов с локонами, завитками, мушками, финтифлюшками. Молодость вдруг прошла. Выступление не получилось , Россия потеряла шанс стать в XIX веке на цивилизованную стезю мировой истории. Реальные гражданские свободы, дающие возможность развиваться индивидуальности и тем самым укреплять общественность, которые итальянские города получили в XV веке, Голландия обрела в XVI, Англия в – XVII, Франция и Америка в XVIII, Италия и Германия – вXIX, другие страны Азии, Африки и Америки в XX, Россия путем серии кровавых революций, реформаций и контрреволюций, установлений диктатур, отторжений и реакций с великим трудом шатко и, вероятно, ненадолго получит не раньше XXI века. То для чего в других странах требовался один мощный разруб исторического топора, в России производилось путём многочисленных болезненных надрезов, надрубов с оглядкой на сторону, новых зашиваний надрезанного с последующими робкими ударами по тому же многократно окровавленному месту.
Декабристы сыграли партию своей жизни. Их политическая, историческая и представляющая интерес для публики судьба началась в 1813 году по время Заграничного похода русской армии, достигла апогея 14 декабря 1825 , дала прощальную фгуру в январском 26 года выступлении Черниговцев и закончилась 3 июля 1826 года казнью пятерых руководителей и унизительном прощении или ссылкой остальных в Сибирь. Что с ними произошло дальше не интересовало уже никого, кроме ближайших родственников. Сами они свое общественное забвение болезненно осознавали. Жизнь кончилась. Отгуляли, отпили, отвоевали, отцеловались, оттанцевали, отзаговорщничались. Черта подведена. Начался долгий мучительный безынтересный эпилог. Инерция жизни. Тоскливый шлейф после блестящего старта. Для безжалостной эстетики истории, лучше было бы, если б они умерли. Но они все ещё жили.