Семь ночей подряд пигмеи танцевали и оплакивали Базалинду. На седьмую ночь они устроили торжественную церемонию с угощением, что должно было, по их понятиям, принести спокойствие маленькому телу в могиле и душе Базалинды,

Глава шестая

Мое первое Рождество в Конго праздновалось в прекрасный день при температуре около тридцати градусов по Цельсию. По небу одно за другим плыли огромные кучевые облака, временами преграждая путь потоку ярких солнечных лучей. Сидя на веранде, я наблюдала аистами, из-за которых дальний берег Эпулу был похож на светлую с черными крапинками ленту, сливавшуюся с другой белой полосой — бурунами стремнины у порогов. Над моей головой, в цветах кустарника, искали нектар маленькие серебряноголосые птички и большие желтые пчелы. Я была бы бесконечно счастлива, если бы не тоска по дому, порождавшая чувство одиночества и грусти.

Пат сделал все возможное, разве только не нарядился в костюм деда-мороза, чтобы это воскресенье было веселым. Мы получили подарки и консервированный плум-пудинг из Англии. Местным жителям, большим и маленьким, также были розданы подарки — пальмовое масло, рис и немного денег. С моей стороны было чрезвычайно глупо скучать по дому, и я знала это, однако сидела, еле сдерживая слезы и страстно желая, чтобы раскинувшийся надо мною куст внезапно превратился в рождественскую елку, а аисты — в северных оленей. Я думала о 57-й улице, где жили мать и отец, и о соседних улицах, представляя их покрытыми снегом. Вспоминала, как бывает хорош Центральный парк, если смотреть на него из окна верхнего этажа, когда множество людей спешит домой из церкви. Мне чудились голоса ребятишек, катающихся на санках, веселые приветствия привратников из Центрального парка и звон стаканов в студиях городка Гринвич, где со своей семьей жила моя сестра Дороти, Несмотря на жужжание ленивых пчел, было легко представить Пятую авеню с ее магазинами, сверкающими огнями витрин, с веселой толкотней людей, несущих подарки. Я слышала громкие голоса, распевавшие гимны, и рев автобусов, с трудом преодолевающих сыпучий снег, видела шикарно оформленные витрины.

Я не могла более выносить этого. Сбежав с веранды, я быстрым шагом направилась по тропинке в деревню пигмеев и зашла к Херафу. Несколько дней назад я подарила ему голубую записную книжечку и огрызок карандаша. Я знала, что он не умеет ни читать, ни писать, но была уверена, что мой подарок заинтересует его. Не было никакого смысла говорить ему, что я скучаю по дому. Он не понял бы меня, если бы я стала рассказывать ему о снеге. Сведения Херафу об окружающем мире простирались не более чем на тридцать-сорок километров за пределы его деревни. На этот раз мы говорили не о недавней охоте, а беседовали о Томасе и ее горе, а также об ожидавшемся визите группы пигмеев из Валеси, с другого берега Эпулу. Разговаривая с ним, я вспомнила, что первое время просто не выносила его. Однажды кто-то из слуг гостиницы попросил его перенести один из моих вещевых мешков в хижину, которую построили для меня в пигмейской деревне, Херафу эта просьба пришлась не по душе.

— Выдумал просить меня таскать женские узлы, — сказал он и пошел прочь.

Однако за прошедшие месяцы мы очень полюбили друг друга. Он делал для меня стулья из прутьев и лоз, сметал листья с того места, где я собиралась сесть, и помогал мне изучать кингвана.

Во время беседы со мной пигмей вытащил из колчана записную книжку и попросил:

— Мадами, напишите что-нибудь в моей книжке.

Эскизным карандашом я написала следующее: «Херафу — хороший пигмей и один из лучших охотников в лесу Итури». Затем я объяснила значение этих слов. Это так польстило Херафу, что он в течение нескольких дней ходил в приподнятом настроении.

Когда я следующий раз посетила деревню пигмеев, Херафу преподнес мне в подарок новый стул. Усадив меня на этот стул, он стал прохаживаться около. Думаю, ему больше нравилось, когда я сижу, так как он не казался тогда таким маленьким. Он как бы надевал обувь на высоком каблуке. Смущенно помолчав и помявшись, он пошарил в колчане, вытащил записную книжечку и протянул ее мне.

— Мадами была бы очень добра, если бы снова написала что-нибудь в мою книжку, — попросил он.

— Что же я должна написать теперь? — спросила я.

— Напишите, пожалуйста, что всякий раз, когда белый человек будет фотографировать меня, он должен дать мне один франк, — сказал он. Я отрицательно покачала головой:

— Этого не стоит делать. Сейчас, когда наш гость фотографирует тебя, он дает тебе по меньшей мере пять франков. Это гораздо выгоднее.

Так как он, казалось, был удовлетворен лишь наполовину, я взяла книжечку и написала в ней: «Херафу — старейшина деревни и заслуживает особого уважения со стороны всех белых гостей». Когда я перевела написанное, он был так рад, что громко рассмеялся. Затем унес записную книжку домой, чтобы рассказать об этом жене.

В тот вечер пигмеи устроили танцы, чтобы отметить удачную охоту. Пат послал им бутылку пальмового вина, и они совсем развеселились. Херафу исполнил даже сольный номер — сплясал довольно приятный танец. Около десяти часов Фейзи остановил танцующих.

— Завтра мы продолжим большую охоту, — сказал он. — Моке видел буйвола в двенадцати часах ходьбы на север.

Семейные мужчины разошлись по хижинам. Фейзи собрал холостяков и стал что-то говорить им на кибира. Холостяки, очевидно, были слишком утомлены, и им были не по душе обращенные к ним слова. Некоторое время шел ожесточенный спор. Сулейман, у которого был самый низкий голос в деревне, начал кричать на холостяков. Он убеждал их в течение десяти минут, а затем, видимо ради меня, перешел на кингвана. Он почти плакал.

— Вы готовы пить вино Мадами, брать у нее сигареты, соль и пальмовое масло, однако вы не желаете охранять ее ночью! — кричал он. — Вы — дурные пигмеи!..

Так я впервые поняла, что ночная стража выставляется исключительно для того, чтобы охранять меня, и что обычно в деревне это не делается.

— Никто не должен охранять меня, — сказала я небрежно Сулейману.

Моя показная храбрость, должно быть, произвела впечатление на холостяков. Они согласились бодрствовать, но как бы в виде протеста начали танцевать. Барабаны и деревянные трещотки гремели всю ночь. Это был дикий, бешеный танец. Несколько девушек и молодых женщин оставили свои хижины и собрались вокруг большого костра, чтобы посмотреть на танцующих, но сами не принимали участия в танцах. Возбуждаемые присутствием зрителей, молодые мужчины стремительно кружились и монотонно воспевали свою охотничью доблесть, смелость и мужество. Лежа в постели, я долго не могла заснуть от этого потока звуков там-тамов. Танцы все еще продолжались, когда наконец я заснула. На следующее утро все чувствовали себя разбитыми. Не слышно было шуток. Смертельно уставшие мужчины отправились на охоту. Холостяки утомились от танцев, а женатые — от бессонной ночи. В этот вечер сразу же после еды все отправились отдыхать, за исключением одного пигмея. Он сидел где-то в стороне от костра, наигрывая на маленьком музыкальном инструменте. Быть может, в своей музыке он стремился передать одиночество экваториальных джунглей. Возможно также, что мелодия предназначалась для одной из маленьких высокогрудых и целомудренных девушек. Мне хотелось знать, действительно ли она бодрствует в своей хижине, слушая и мечтая о своем возлюбленном.

Задолго до того, как я встретила Пата, я считала, что в Конго все пропитано влагой и каждый живущий там должен быть сморщен от сырости, как это случается с пальцами после мытья посуды. В действительности дело обстояло совсем не так. В районах по течению Итури произрастают тропические леса. Здесь никогда не бывает засухи, однако и дожди не идут в этих местах круглые сутки. Дожди выпадают в этих районах обычно через день. Дождь начинается в первой половине дня и длится около часа, затем он может пойти еще часов в пять-шесть вечера. В дождливые сезоны дожди идут гораздо чаще. Апрель и ноябрь — сырые месяцы. Вещи в это время настолько пропитываются влагой, что это угнетающе действует на психику. Положение осложняется тем, что вся жизнь в Конго протекает под открытым небом. Едите вы на свежем воздухе, вечером сидите около дома, а окна держите открытыми большую часть времени.