Некоторое время спустя пришли мужчины и уселись на веранде. Я вышла к ним и села под крышей недостроенной хижины. Солнце безжалостно пекло на поляне, но в тени было прохладно. Андре Пичи встал, откашлялся и начал речь на кибира, а пигмей, охотник Моке, переводил ее шепотом. Андре, видимо, считал, что смерть не была естественной.
— Кто убил этого ребенка, который за день до смерти был таким здоровым и сильным? — спрашивал он. — Кто навлек зло на Базалинду?
Это была длинная речь, в середине которой он стал говорить о вполне материальных вещах. Как выяснилось, его отец был хозяином Томасы. Так как Базалинда умерла и не будет принадлежать отцу Андре, Томаса должна компенсировать потерю и дать отцу Андре пять кур. Моке сказал, что Андре Пичи прав. Эти пять кур уплачиваются за Базалинду. Даже при смерти должна быть справедливость.
Затем вперед вышел Мукабаса, сын Сейла и брат умершей Базалинды. Он стоял запорошенный землей из могилы, которую помогал рыть, и клялся отомстить врагу своей сестры. Мукабаса говорил в основном на кингвана, и я могла понимать его без переводчика.
— Я не пожалею времени, — говорил он, — чтобы найти того, кто навлек зло на мою сестру. Я не буду отдыхать ни днем, ни ночью. Месть — мой долг, и я выполню его.
Пока он говорил, я слушала, как Томаса причитала в своей хижине. Она не желала мести. Ничто не могло исцелить ее раны, кроме Базалинды, живой и здоровой, резвящейся возле деревни. Что такое месть в сравнении со смертью Базалинды?
Когда Мукабаса кончил, выступило много других ораторов — высокорослых негров и пигмеев. При этом они иногда отвлекались от главной темы. Одна из бывших жен Херафу произнесла даже речь о том, что женщины слишком часто стали изменять своим мужьям. Если послушать ее и комментарии к ее словам, которые давала Маласси, то единственными порядочными женщинами во всей деревне были Томаса, жена пигмея Аге-ронги и она сама.
Я не могла сообразить, какое отношение все это имеет к смерти Базалинды, но потом поняла, что в этих местах человек не так уж часто имеет возможность обращаться к такой большой аудитории и поэтому при случае стремится высказать все, что его волнует. Подобные явления я наблюдала и на собраниях людей в Америке.
Около четырех часов я отправилась в гостиницу, чтобы немного отдохнуть, и уже не возвращалась в деревню пигмеев.
Когда я день спустя провожала в деревню прокаженных Мейтейбо, женщину, которая обожгла ногу, то, проходя мимо могилы Базалинды, обратила внимание, то вся она покрыта свежими зелеными листьями. Рядом с могилой стояло блюдо с пищей, которую Базалинда уже никогда не съест.
На следующее утро пигмеи отправились охотиться сетью. Агеронга был шокирован таким святотатством.
— Неужели вы поймаете что-нибудь сегодня? — просил он у Фейзи. — Мы полагали, что вы подождете три дня.
— Базалинда была ребенком, а ее смерть — дело злого духа болози, — ответил пигмей. — Конечно, у нас будет мясо.
Действительно, после охоты они принесли мне и Пату рекрасную молодую антилопу.
— В наши сети попало четыре, — объяснил Фейзи. — Агеронга был неправ.
В тот же вечер Сейл, который в день смерти Базалинды держался лучше других членов семьи, пришел гостинице и попросил сигарет.
— Ночью у нас танцы, Мадами, — сказал он. — Это поминальные танцы. Чтобы прогнать злых духов.
Я спросила, нельзя ли и мне присутствовать. Сейл не особенно уверенно ответил, что можно. Я отправилась в деревню после ужина. Придя туда, я увидела танцующих мужчин, но не заметила ни одной женщины, пигмеи, видимо, были поражены, увидев меня. Некоторое время они продолжали танцевать, затем остановились и предложили мне сесть. Один из них, нарушая правила гостеприимства и, видимо, не подумав, заявил, что меня не ждали, так как эти танцы — табу[16] для женщин.
— Меня пригласил Сейл, — сердито отвечала я.
Вмешался Фейзи и сказал, что мне разрешается присутствовать, но я заметила, как он начал шептаться о чем-то с Моке. Все казались смущенными, поэтому, одарив присутствующих сигаретами, я собралась домой к большому и очевидному облегчению остающихся. Мне не хотелось уходить. Некоторые действия пигмеев говорили о том, что, позволяя им выпроводить меня домой, я лишаюсь возможности познакомиться с интересными религиозными церемониями. Однако я вряд ли могла поступить иначе. Даже их собственным женщинам запрещалось присутствовать, и они либо были заперты в своих хижинах, либо ушли из деревни.
Нехотя отправилась я домой. Войдя в лес, остановилась, чтобы прислушаться. Луна только что взошла, и слабый свет ее не мог рассеять мрака на лесной тропе. Немного погодя я услышала, что вновь загремели барабаны, которым вторил глухой звук деревянного инструмента. Раньше я никогда не слышала такой музыки в деревне пигмеев. Она была ужасной и гнетущей. Внезапно среди боя барабанов я услышала новый звук. Он напоминал отчасти мычание коровы, ожидающей дойки, отчасти звук рога, но с более низким тоном. Это был Эсамба[17], Все обрывки разговоров местных жителей, все фантастические слухи об Эсамбе внезапно всплыли в моей памяти. Где бродит Эсамба, там — смерть. Этот жуткий, низкий звук был голосом несчастья. Я съежилась от страха, прижавшись к стволу дерева. Дома я, конечно, стала бы рассуждать об этом трезво и, безусловно, нашла бы успокаивающие объяснения. Но здесь, в джунглях, все было иначе. Страх держал меня, как в тисках. Я была одна среди незнакомого мне мира — женщина в ночных джунглях, не имеющая даже перочинного ножа или булавки от шляпы, которыми можно было бы обороняться от неожиданного врага. Я прижалась спиной к стволу огромного акажу, сердце мое стучало, словно камнедробилка. Я не решалась искать убежища в деревне пигмеев, но в то же время боялась идти через темный лес к гостинице. Вновь раздалось мычание. На этот раз много правее деревни пигмеев. Как оно могло так быстро передвинуться далеко в сторону? В горле у меня пересохло. И вновь из темноты донеслось холодящее кровь мычание, но уже с другой стороны. «Бог мой, — думала я про себя, — он движется по кругу, чтобы отрезать мне путь домой». Теперь меня охватил ужас. Я побежала к нашему лагерю, прыгая через корни, цепляясь за свисавшие лозы лиан. Тени казались мне корнями, и я старалась не задевать их; корни выглядели, словно тени, и я спотыкалась о них. Ветви хватали меня, точно жадные руки. Теперь голос Эсамбы исходил только с одной стороны. Он был где-то сзади, недалеко. Я попыталась бежать быстрее, но, к сожалению, была очень плохой спортсменкой. Подсознательно я спрашивала себя, почему я спасаюсь бегством. Все, что я знала об Эсамбе, я почерпнула из нескольких разговоров возле костра и отдельных слов, произнесенных шепотом. Я слышала мычание все ближе и ближе и чувствовала, что не смогу добежать до гостиницы. Я надеялась лишь на то, что смогу добраться до негритянской деревни, расположенной на пути к дому. В стороне от тропинки послышался другой — шелестящий звук. Казалось, там, в темноте, движется какое-то животное или человек. Последние остатки храбрости покинули меня, и я, громко крича, влетела по тропинке в деревню, а затем в дом Абазинги, смотрителя за животными нашего лагеря. Он протянул руку за копьем и прыгнул к двери, но я позвала его назад.
— Нет, нет, не ходи! — закричала я. — Там Эсамба!
Он повернулся ко мне, на его черном лице и в глазах застыл страх.
— Мадами видела Эсамбу? — спросил он.
— Я слышала его, но ничего не видела, — ответила я, тяжело дыша.
— Ваше счастье, Мадами, — сказал он. — Всякий, кто увидит Эсамбу, умирает в течение ближайших двух дней.
Я сидела у очага Абазинги, пока не отдохнула, а он рассказывал мне об Эсамбе. Когда Эсамба появляется, умирают деревья, а маленькие ручьи высыхают, клялся Абазинга. Когда бродит Эсамба, даже мужчины прячут свои лица в постели, чтобы не видеть его и не умереть. В ту ночь я больше не слышала голоса Эсамбы.