— Кто там? — в гостиную, вытирая руки о передник, вошла Герда. — Ты что, расческу потерял? — язвительно спросила она при виде Андреаса.

Юноша быстро убрал со лба прядь волос.

— Я… Я только хотел пригласить ваших американских гостей сегодня вечером на танцы… Вместе с Евой.

Герда хихикнула.

— Ты шутишь? Они же — баптисты, а баптисты относятся к подобным танцулькам еще хуже нацистов. — Герда посмотрела на туфли Андреаса. — И еще баптистов тяжело рассмешить, но эти туфли, думаю, с задачей справятся. — Она громко икнула. — Представляешь: американцы запретили алкоголь… И еще они думают, что мы развели тут тиранию!

Трое молодых людей последовали за Гердой на кухню. При виде Андреаса Пауль от удивления раскрыл рот.

— Андреас… Что это на тебе такое?

— Э-э… Это новый стиль…

Лицо преподобного Фолька медленно залила краска. Андреас протянул Альфреду руку, но тот только покачал головой.

— Я никогда не позволю своей дочери встречаться со стилягой. Знаешь, Пауль… Я удивлен.

Ева сразу же ощетинилась. Она не виделась с дядей более десяти лет, но теперь была даже рада, что он живет так далеко.

— И чем же вы удивлены, дядя Альфред?

Грузный американец величаво расправил плечи.

— Могу объяснить, — начал Альфред с важным видом. По его снисходительному, излишне громкому голосу Ева поняла, что сейчас будет проповедь. — Я удивлен, что дочь моего брата вовлечена в подобную безнравственность.

— Но…

— Я только что приехал с нашего съезда в Берлине. Как я и предполагал, здесь перед вашим выскочкой Гитлером все пресмыкаются. Зал церкви, в котором проходили наши собрания, был весь увешан его нацистскими флагами. Подумать только: знамя Адольфа Гитлера рядом с портретом великого Чарльза Сперджена! Однако за время съезда мое мнение о нем изменилось. Как оказалось, он не курит, не пьет, не сквернословит, ведет здоровый образ жизни… Гитлер ожидает от немок трезвенности, скромности и верности семьям, — Альфред метнул многозначительный взгляд в сторону Герды. — Он противостоит безбожию «красных», абортам и гомосексуалистам. Все это убеждает, что Гитлер ведет Германию в правильном направлении. — Альфред наклонился к Еве. — Но что же я вижу? Проявление демона джаза! И где? В такой маленькой деревне как Вайнхаузен! Должен сказать, борьба Гитлера за спасение достоинства Германии может быть опять проиграна.

— Наши танцы совершенно безобидны, — запротестовала Ева. — Мы просто развлекаемся…

— Танцы действительно безобидны, юная леди, а вот все эти вихляния бедрами… Это просто средоточие греха. Танцевальные залы — ни что иное, как подмостки Люцифера. Алкоголь, отвратительный жаргон, дикие ритмы… Твоему отцу следовало бы получше воспитывать тебя.

Пауль стоял, нервно постукивая трубкой по своему бедру.

— Она уже достаточно взрослая, чтобы самой решать, как ей жить.

Альфред гневно развернулся к своему младшему брату.

— Вы, христиане Германии, сбились с Божьего пути! Слишком много либерализма и недостаточно здравого библейского учения.

Пауль промолчал, но зато не выдержала Герда.

— Неужели? А кто виноват в том, что мы стали заблудшими овцами — не вы ли, американцы? Если бы вы после войны соизволили обуздать своих союзников, то мы бы не докатились до всего этого!

— Раз вы поощряете танцы и подобную моду, — Альфред кивнул головой в сторону Андреаса, — то мне в этом доме делать нечего!

Герда презрительно прищурилась.

— Слушай, Альфред, сделай пару глоточков мозельского вина. Это тебя успокоит. Знаешь, у меня есть очень хороший «Рислинг»…

— Нет уж, благодарю! И судя по тому, как от тебя пахнет, тебе тоже лучше остановиться.

— Убирайся с моей кухни! — подняв к губам бутылку, Герда демонстративно сделала несколько больших глотков.

— Герда, прошу тебя…

— Заткнись, Пауль! Если бы ты был мужчиной, ты бы сам вышвырнул этого фарисея за дверь!

— Фарисея?! Вот значит, кто я для тебя! — уши Альфреда стали красными, как раскаленный утюг. — Пауль, как ты позволяешь своей жене вести себя подобным образом?

В ответ пунцовый Пауль только промычал что-то невнятное.

— Да что он может… — ответила за него Герда. — Он не в состоянии управлять ни мной, ни детьми, ни общиной. Он — почти такое же ничтожество, как ты, жалкий трус.

— Как ты смеешь так разговаривать со мной! — грохнул кулаком по столу Альфред.

— Как ты того заслуживаешь. Мои братья умирали в траншеях, в то время как ты удрал в Америку и взял там себе новую фамилию. Трус! Ничтожный трус!

В тот вечер расстроенные Андреас и Ева так и не пошли на танцы. Вместо семейного вечера Пауль помог Альфреду отнести вещи в таверну Краузе, выполнявшую роль местной гостиницы. На следующее утро преподобный Фольк встретившись с братом в таверне, начал со многими извинениями слезно умолять его остаться, как и планировалось на неделю. Ради Пауля Альфред неохотно согласился, но иметь какое-нибудь общение с Гердой наотрез отказался Следующие несколько дней братья навещали местных пасторов, а обязанность развлекать Дженни и Бобби возложили на Еву.

Суббота выдалась теплой и солнечной, и Ева, позаимствовав несколько велосипедов, отправилась вместе с Андреасом, Дженни, Даниэлем и Бобби на прогулку вдоль тихого Мозеля к деревне Коберн, расположенной в нескольких километрах западнее Вайнхаузена. Промчавшись к реке, компания вскоре сложила велосипеды у подножия северного, пологого склона холма, частично поросшего лесом. Над их головами высились развалины средневекового Нидербургского замка.

— Идите за мной, — сказала Ева.

Восхождение по узкой, извилистой тропе было утомительным, но не сложным. Наконец, пройдя через небольшой сосновый лес, компания приблизилась к полуразрушенной внешней стене. Американцы, широко открыв рот, увлеченно слушали рассказ Евы о том, что этому замку уже восемь веков, а вокруг него — свыше тысячи римских могил. Пока девушки и Андреас поднимались по поросшей мхом лестнице на верхний уровень, Даниэль и Бобби, обогнав их, остановились во внутреннем дворе у древнего колодца, подставив лица теплому летнему солнцу. Нарвав по пути букетики хрупких цветов, укоренившихся в потрескавшейся от времени каменной кладке, девушки с улыбкой посмотрели на щебечущую у них над головой стайку птиц.

Ева любила бывать в этих развалинах. Колодец, возле которого они остановились, всегда навевал на нее чувство покоя. Его круглые, вымощенные камнем стены так и манили достать прохладной воды из тихих серых глубин. Всего лишь в нескольких шагах от колодца горделиво возвышалась сторожевая башня с обсыпающимися от времени зубцами. Глядя на нее, Ева всегда как будто прикасалась к древней истории родины — чувство, наверняка, незнакомое ее американским гостям.

Забравшись в одну из устроенных внутри внешней стены комнат, Ева выглянула через узкое окно на плавно извивающийся внизу Мозель. Закрыв глаза, она представила себя плывущей в удивительное будущее, ожидающее ее в новом, зарождающемся мире. Мечтательно вздохнув, Ева подошла к другому окну, из которого открывался прекрасный вид на зеленые холмы с ухоженными виноградниками и лесами на пологих склонах.

— Теперь я понимаю, почему тебе здесь так нравится, — сказала Дженни.

Пока Андреас, достав из кармана блокнот и ручку, куда-то запропастился, Ева и Дженни присели отдохнуть на каменной стене колодца. За несколько дней они успели сдружиться, и обе очень сожалели, что им скоро придется расстаться. Девушки искренне делились друг с другом тем, что их тревожит и смущает. Дженни призналась, что ее пугает злость ее отца, а Ева пожаловалась на робость своего. Дженни рассказала, что боится парней, а Ева — о Вольфе и Андреасе. Когда же Дженни заговорила о церкви, Ева обнаружила, что здесь у них много общего.

Впрочем, стоило Дженни покритиковать немцев за то, как они обращаются с евреями, Ева тут же парировала, что американцы обращаются с неграми не лучше. Дженни спросила, будет ли Германия предпринимать попытки вернуть себе территории, потерянные в результате войны, а Ева поинтересовалась, намерены ли Соединенные Штаты когда-нибудь отдать индейцам отобранные у них земли.