Поежившись под своим зонтиком, она закашлялась. Вымокший под дождем город был пропитан сажей. В воздухе витал тяжелый запах угольного дыма. В конце улицы Ева увидела длинную очередь нищих, которые уныло ожидали раздачи бесплатного хлеба работниками местной миссии. Среднего класса в городе практически не было. Каждый относился или к маленькой касте очень богатых, или к подавляющему большинству крайне бедных. Судя по тому, что попрошайки начали клянчить у нее деньги, Ева выглядела несколько состоятельнее других. Впрочем, снобы-бизнесмены, всегда проходили мимо нее, как мимо пустого места, из чего Ева могла сделать вывод, что она, судя по всему, — один из немногочисленных представителей средней прослойки.

— Ева! Я здесь! — преподобный Фольк, перепрыгнув через лужу, протиснулся через запрудившую тротуар серую толпу.

— Привет, — буркнула Ева.

Пауль с тоской вспомнил те времена, когда дочь радостно приветствовала его при встрече.

— Идем, съедим по супу, — предложил он.

Войдя вслед за отцом в теплую закусочную, Ева села за деревянный стол.

— Нам нужно поторопиться, чтобы не опоздать на четырехчасовой паром, — сказал Пауль, пододвигая для себя стул.

Ева только молча кивнула.

— Ты приедешь завтра на похороны? — спросил ее отец.

— Они будут в десять?

— Да. На Клемпнера больно смотреть. Я провел у них два дня, и уже просто не знаю, как еще можно утешить Ричарда. Он не просто скорбит — он вне себя.

— Думаю, ты тоже был бы вне себя, если бы Даниэль умер от недостатка лекарств, — резко сказала Ева, сверкая глазами. — Французы накопили горы медикаментов, но для немецких детей у них нет даже элементарного. Политики же, глядя на это, только беспомощно заламывают руки, как последние болваны.

— Ричард и его товарищи по CA в ярости… — сказал Пауль, потупившись в свою тарелку. — Все вокруг изнурены и злы… Включая тебя…

Паромная переправа через Рейн была организована в устье Мозеля прямо напротив величественной, построенной из бурого песчаника крепости Эренбрайтштайн. Вблизи дальнего дока паром описывал широкую дугу вокруг пирса, специально устроенного для полоскания белья. Ева сочувственно посмотрела на группу трясущихся от холода женщин, которые, согнувшись над пологими настилами, стирали в реке одежду.

Добравшись до восточного берега Рейна, Пауль и Ева подъехали на автобусе до центра Эренбрайтштайна. Как и вся Германия, городок за последние десять лет пришел в упадок. Вдоль вымощенных серыми камнями улиц тянулись угрюмые ряды обшарпанных домов. Еще большей унылости этой картине добавляли голые деревья, ветви которых, сливаясь с вечерним октябрьским небом, навевали чувства тоски и безысходности. На залитой дождем мостовой плясали размытые красные пятна от габаритных фонарей проезжающих по улице машин.

Ева быстро шла вслед за отцом через когда-то оживленный торговый район города. Те немногие магазины, которые еше держались на плаву, закрывались рано. Заглядывая через витрины на их почти пустые полки, Ева удивлялась, что они вообще работают.

— Смотри, — Пауль указал на расположенный дальше по улице ярко освещенный универмаг. — Один все-таки работает. Заглянем?

— Еврейский универмаг! — презрительно фыркнула Ева. — Все универмаги — еврейские, и из-за них разоряются небольшие немецкие магазины.

Пауль печально вздохнул.

— Послушай, Ева. Во-первых, магазин не может быть еврейским или немецким. Это просто — магазин, у которого хозяин — еврей или немец. А во-вторых, какая разница? В Писании сказано, что между иудеем и эллином нет различия.

— Там говорится, что различия нет только во Христе, а это — совсем другое дело, — парировала Ева.

— Ты поняла, что я имею в виду, — раздраженно ответил пастор. — Ненависть — это грех.

— Я не ненавижу евреев. Просто они мне не нравятся.

— Раньше ты такого никогда не говорила…

— Но тебе же не нравятся французы.

Они вошли в универмаг, полки которого были наполнены разнообразными товарами. Подобно колониальным магазинам прошлого, здесь предлагались даже экзотические товары, наподобие бананов, тростникового сахара, ананасов и фламандского кружева. Пройдя по рядам, Пауль остановился у полок с вином. Вдруг, что-то увидев, он наклонился и достал из ящика зеленую бутылку, и тут же быстро поставил ее на место.

— Что там? — спросила Ева, заметив на лице отца какое-то странное, испуганное выражение.

— Ничего, дочь. Нам пора. Идем, — Пауль взял Еву за локоть.

— Отец, что случилось? — удивленно спросила она. Все это выглядело очень странно.

— Да ничего особенного. Идем, Ева. Не обращай внимания.

Но Ева, выдернув локоть, решительно направилась к полкам с вином и достала из ящика зеленую бутылку. Надпись на кремовой этикетке гласила: «Бибер». Не веря своим глазам, Ева изумленно уставилась на мускулистого винодела держащего на плече большую корзину с виноградом.

— Святой Боже! — выдохнула она.

— Нет, Ева! Ты не должна ему ничего рассказывать! — уговаривал дочь пастор, когда они на поезде возвращались домой из Кобленца.

— Кто-то обманул господина Бибера… И меня тоже… И ты хочешь, чтобы я молчала?

— Но ты все равно никогда не узнаешь, кто это сделал. Это мог быть кто угодно: посредник, перевозчик, оптовик, управляющий складом или просто какой-нибудь сообразительный злодей, случайно оказавшийся рядом с грузом.

— Все равно кто-то должен заплатить, — не унималась Ева. — Я с самого начала чувствовала, что с этим крушением моста что-то не так.

— Но мост действительно упал.

— Да, и дал превосходную возможность Герковски нагреть руки! Подумай сам. Посредник заявляет, что вся партия погибла, а потом тайно продает ее. В результате Бибер не может расплатиться с долгом, и банк, которым управляет отец посредника, конфискует у него виноградники, винодельню и дом. Семейка Герковски — единственная, кто извлек выгоду из трагедии. Клемпнер прав: евреи паразитируют на наших бедах. Они живут только ради наживы и не признают никого, кроме себя.

Гневно сложив на груди руки, Ева отвернулась к окну. Пауль, вздохнув, откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза.

— Не все евреи преступники, так что ты неправа. Я не исключаю, что это сделали Герковски, но они не могли не учесть риск разоблачения. Если бы подобная махинация каким-то образом обнаружилась, они лишились бы всего. Не думаю, что Герковски пошли бы на такой риск ради имущества Бибера. — Пауль опять вздохнул. — Подумай логически. Если бы я кого-то и заподозрил, то это — управляющего складом. Многие грузчики — коммунисты. Они могли запросто сговориться, практически ничем не рискуя. Представь себе: такая прибыль из ничего!

— Евреи, коммунисты, политики… — процедила Ева сквозь зубы. — Мне все равно, кто это сделал. Все они — одного поля ягоды. Господин Бибер должен обо всем знать. И Вольф, и Ричард — тоже. Они заслуживают знать правду.

— Ни в коем случае не рассказывай об этом Клемпнеру. По крайней мере — не сейчас, когда он убивается по сыну.

Ева задумалась. В этом отец, пожалуй, был прав.

— Хорошо. Ему мы скажем позже.

Пауль уже начал выходить из себя.

— Ева, ты же собственными глазами видела, что насилие и смерть добрались уже и до Вайнхаузена. Если ты расскажешь кому-то о вине Бибера, это вызовет только жажду мести. Но доказать, что виноваты Герковски или кто-либо другой, просто невозможно. В результате ненависть может вылиться на совершенно невиновных людей. Ты понимаешь?

Пауль попытался взять ладонь Евы, но она, отдернув руку, отвернулась к окну и уставилась на свое отражение на внутреннем стекле.

— Ну хорошо… Предположим, ты все рассказала господину Биберу. Ты можешь сказать, что с ним после этого будет? Он запросто может сойти с ума или вообще умереть. Ева, ты не должна ему ничего рассказывать. И вообще — никому.

Ева стиснула губы. Наверное, отец был прав, но пока она не хотела этого признавать. Ева молча смотрела в зияющую темноту за окном. Ей хотелось плакать. Осознание несправедливости и жестокости этого мира вгрызалось в душу безысходностью и жаждой мести. Еве ужасно хотелось отомстить за Бибера… И за себя…