— То есть вы хотите сказать, что я вношу свой вклад в победу?

— В каком-то смысле…

Прежде чем Джим успел снова надеть туфли, доктор Рэнсом ухватил его за лодыжку. Большая часть ссадин у Джима на ногах воспалялась и, учитывая дурное питание, никогда как следует не заживала, но над правой лодыжкой у него была настоящая язва, размером с пенни, затянутая сверху слоем подсохшего гноя. Доктор Рэнсом убрал с лампы накаливания поднос с воском. Вскипятив в металлическом ведерке немного воды, он промыл язву и вычистил ее хлопковым тампоном.

Джим покорно ждал окончания процедуры. Единственным по-настоящему близким человеком в Лунхуа он считал доктора Рэнсома, хотя прекрасно отдавал себе отчет в том, что доктору в нем очень многое не нравится. Он обижался на Джима за то, что тот понял про войну одну истину и не скрывал своей догадки: что люди всегда готовы приспособиться к войне и делают это едва ли не с радостью. Иногда ему казалось, что даже латынью Джим увлекается не просто так. Брат у него был тренером по спортивным играм в английской школе-интернате (в одном из тех исправительных заведений, столь схожих по сути с Лунхуа, к которым, судя по всему, Джима готовили в недалеком будущем), а сам он работал в протестантской миссии в Центральном Китае. Доктор Рэнсом чем-то смахивал на школьного организатора внеклассных мероприятий — вроде капитана команды по регби, — хотя порой Джим задавался вопросом, а насколько естественна для него эта манера поведения. Он уже давно заметил, что доктор, при желании, может вести себя совершенно неподобающим образом.

— Ну, Джим, надеюсь, с домашней работой ты справился успешно…

Доктор Рэнсом открыл учебник латинского языка. Снаружи у входов в бараки и общежития собирались заключенные, и доктора это явно отвлекало, но он, тем не менее, постарался сосредоточиться на тексте. На плац-параде толкались уже сотни мужчин и женщин, многие были с детьми. Он начал спрашивать Джима, а тот под столом потихоньку полировал туфли.

— «Их любили»?…

— «Amabantur».

— «Меня будут любить»?…

— «Amabor».

— «Тебя еще будут любить»?…

— «Amatus eris».

— Все правильно — я отмечу тебе отрывок для перевода с листа. С лексикой тебе поможет миссис Винсент. Она не будет против, если ты время от времени станешь задавать ей вопросы?

— Уже нет.

Джим доложил о происшедшей с ней в последнее время перемене. Должно быть, подумал он про себя, доктор Рэнсом оказал ей какую-то особую услугу — по женской части.

— Вот и славно. Люди должны помогать друг другу. Вот с тригонометрией от нее, наверное, будет не слишком много толку.

— Очень мне нужна ее помощь! — Джиму нравилась тригонометрия. В отличие от латыни или алгебры эта отрасль геометрии была теснейшим образом связана с самым близким его сердцу предметом — с военной авиацией. — Доктор Рэнсом, американские бомбардировщики, которые шли следом за «мустангами», летели со скоростью 320 миль в час, — я посчитал по ударам сердца, сколько времени их теням нужно, чтобы пересечь лагерь. Если они хотят попасть в аэродром Лунхуа, им приходится сбрасывать бомбы примерно в тысяче ярдов отсюда.

— Джим, ты — дитя войны. Мне кажется, японские зенитчики тоже должны об этом догадываться.

Джим откинулся на спинку стула и задумался.

— Да нет, вряд ли.

— В любом случае мы ведь не станем им об этом докладывать, правда? Это будет нечестно по отношению к американским летчикам. Японцы и так слишком часто их сшибают.

— Но сшибают они их уже над аэродромом, — пояснил Джим. — Когда самолет уже успел сбросить бомбы. Если они хотят, чтобы взлетно-посадочная полоса осталась в целости и сохранности, они должны сбивать их за тысячу с лишним ярдов от аэродрома.

Джим вдруг представил себе открывшиеся перспективы во всем их возможном масштабе — если применить эту новую тактику на японских базах по всему Тихому океану, война может снова обернуться против американцев и лагерь Лунхуа будет спасен. Он забарабанил пальцами по столу — вот так он когда-то играл на белом рояле в пустом доме на Амхерст-авеню.

— Да-да, конечно… — Доктор Рэнсом наклонился вперед и мягко прижал руки мальчика к столешнице, пытаясь хоть немного его успокоить. Потом погрузил в расплавленный воск еще один кусок ткани. — Может быть, нам лучше оставить тригонометрию; пожалуй, задам-ка я тебе лучше что-нибудь из алгебры. Мы все хотим, чтобы война поскорее закончилась, Джим.

— Конечно, доктор Рэнсом.

— А ты и правда хочешь, чтобы война закончилась, Джим? — Доктор Рэнсом, кажется, довольно часто в этом сомневался. — Многие люди здесь, в лагере, долго не протянут. Ты ведь хочешь снова встретиться с отцом, с мамой?

— Конечно, хочу. Я думаю о них каждый день.

— Это хорошо. А ты помнишь их лица?

— Помню…

Джим терпеть не мог врать доктору Рэнсому, но в каком-то смысле он и не врал, потому что думал о неизвестных мужчине и женщине на фотографии, приколотой к стене у него в углу. Он никогда не говорил доктору, что эти его родители — не настоящие. Джим знал, что об отце и матери никак нельзя забывать, хотя бы для того, чтобы не утратить веры в будущее, вот только их лица уже давно скрыла дымка. Доктору Рэнсому мог не понравиться тот способ, которым он себя обманывал.

— Я рад, что ты о них помнишь, Джим. Они могли за это время сильно измениться.

— Знаю — сейчас все голодают.

— Речь не только о голоде, Джим. Когда война и в самом деле закончится, все здесь будет очень непросто.

— Так значит, нам лучше оставаться в лагере? — Джима такая перспектива вполне устраивала. Слишком многие здесь только и говорили о том, как бы им выбраться из лагеря, не имея при этом никакого представления, что с ними будет потом. — Пока мы здесь, японцы будут за нами присматривать.

— А вот в этом я совсем не уверен, Джим. Мы теперь для них — как кость в горле. Они больше не могут кормить нас, Джим…

Так вот, значит, к чему все это время клонил доктор Рэнсом. Джим почувствовал, как на него навалилось тихое чувство усталости. Нескончаемые часы, потраченные на перевозку бадей с нечистотами, на посадку и полив рассады в больничном огородике, на то, чтобы волочь за собой, вдвоем с мистером Макстедом, раздаточную тачку, ушли на то, чтобы хоть как-то поддерживать в лагере жизнь. И все это время он знал, что продовольственное снабжение здесь зависит исключительно от прихоти японцев. Его собственные чувства, его решимость выжить во что бы то ни стало, в конечном счете, ничего не стоили. Вся эта лихорадочная деятельность значила не больше, чем рефлекторное движение глаз молодой бельгийки, которая, казалось, вот-вот воскреснет из мертвых.

— Значит, еды больше не будет, так, доктор Рэнсом?

— Мы надеемся, что хотя бы малую толику им все-таки удастся сюда доставлять. Японцам уже и самим нечего есть. Американские подлодки…

Джим уставился на полированные носы своих туфель. Ему хотелось показать их отцу и маме — до того как они умрут. Он постарался взять себя в руки, вызвав из небытия прежнюю волю к жизни. И сознательно стал думать о том странном удовольствии, с которым обычно созерцал похороненные на больничном кладбище трупы: замешанное на чувстве вины возбуждение, просто оттого, что он до сих пор жив. Он знал, почему доктор Рэнсом терпеть не может, когда он помогает рыть могилы.

Доктор Рэнсом отметил в задачнике упражнения по алгебре и дал ему две полоски бинта из рисовой бумаги, чтобы решать на них системы уравнений. Когда он встал, доктор Рэнсом вынул у него из кармана помидоры, все три. И положил на стол, возле подноса с расплавленным воском.

— Что, из больничного огорода?

— Да. — Джим прямо и честно посмотрел в глаза доктору Рэнсому. В последнее время он как-то более трезво, по-взрослому, начал воспринимать этого человека. Долгие годы лагерной жизни и постоянные конфликты с японцами сделали из молодого врача человека, которому на вид можно было дать лет сорок. Доктор Рэнсом часто не верил своим глазам — вот и сейчас тоже не хотел верить в его кражу.