Джим лежал за силками, и вновь прихлынувшая тяжесть помогала ему еще плотнее прижаться к земле. С аэродрома Лунхуа взлетел самолет, четкий силуэт на фоне желтых многоквартирных домов Французской Концессии, — но Джим не обратил на самолет никакого внимания. Солдат, стоявший рядом с рядовым Кимурой, что-то крикнул детям, которые играли на верхнем ярусе бывшего актового зала. Кимура опять подошел к самой проволоке. Он принялся внимательно осматривать воду в канале и торчавшие у воды пучки дикого сахарного тростника. Из-за убогого рациона — а в последний год японцев-охранников кормили едва ли не так же скверно, как их британских и американских подопечных, — у рядового Кимуры исчезли последние намеки на юношескую пухлость. А после недавнего приступа туберкулеза его сильное волевое лицо стало каким-то одутловатым и похожим на лицо китайского кули. Доктор Рэнсом уже не в первый раз настрого запрещал Джиму надевать доспехи для кэндо, если это были доспехи рядового Кимуры. А бой теперь был бы, пожалуй, едва ли не на равных, несмотря на то, что Джиму было всего четырнадцать. Если бы не винтовка, с Кимурой вполне можно было бы и потягаться…

Рядовой Кимура, как будто и вправду почувствовав исходящую из бурьяна угрозу, подозвал напарника. Он прислонил винтовку к сосновой опоре, переступил через проволоку и оказался по пояс в крапиве. Из канала тут же налетели мухи и принялись ползать у него по губам, но Кимура не обращал на них никакого внимания: он внимательно смотрел на полоску воды, отделявшую его от Джима и фазаньих силков.

Он что, заметил отпечатки босых ног Джима в мягкой глине на дне канала? Джим отполз подальше, но возле силков остался пятачок примятой травы, по форме точно повторяющий контуры его тела. Кимура закатал ветхие рукава гимнастерки, явно вознамерившись задать противнику трепку. Джим лежал и смотрел, как он идет сквозь крапиву. Он был уверен, что в беге даст Кимуре сто очков вперед, но с пулей из винтовки второго охранника ему в скорости не тягаться. Не объяснять же, в самом деле, рядовому Кимуре, что всю эту затею с силками придумал Бейси? Именно Бейси настаивал на том, чтобы как следует замаскировать ловчую сеть листьями и веточками, и на том, чтобы Джим два раза в день лазал туда-сюда через проволоку, хотя никто из них так ни разу и не видел в этих местах фазана, не говоря уже о том, чтобы его поймать. С Бейси, у которого были свои, не слишком обильные, но вполне надежные источники получения пищи, нужно было ладить. Можно, конечно, сказать Кимуре, что Бейси знает о подпольной лагерной радиоточке, но тогда и еды лишней тоже не будет.

Больше всего беспокоила Джима мысль о том, что если Кимура его ударит, то он ответит ударом на удар. Немногие подростки, сопоставимые с Джимом по возрасту, отваживались связываться с ним, а с прошлого года, когда урезали рацион, — и немногие взрослые мужчины. Но, как бы то ни было, если он ударит в ответ рядового Кимуру, его попросту убьют.

Он постарался успокоиться и высчитать оптимальный момент для того, чтобы встать и сдаться. Он отвесит Кимуре поклон, он не выкажет никаких эмоций и будет изо всех сил надеяться на то, что сотни часов, убитых в караулке — хотя ходил он туда исключительно по наущению Бейси, — хоть как-нибудь зачтутся в его пользу. Когда-то он даже давал Кимуре уроки английского языка, но японцам, хотя войну они уже, считай, проиграли, английский был отчего-то совершенно неинтересен.

Джим ждал, когда Кимура заберется к нему наверх. Солдат стоял на самой середине канала и держал в руке какой-то блестящий черный предмет. В ручьях, прудах и заброшенных колодцах, попавших в черту лагеря Лунхуа, можно было при желании собрать целый арсенал ржавого оружия и негодных боеприпасов, оставшихся со времен войны 1937 года. Джим смотрел сквозь бурьян на заостренный с одного конца цилиндр и думал, что, вероятнее всего, прошла очередная приливная волна и вымыла из ила старый артиллерийский снаряд — или минометную мину.

Кимура что-то крикнул второму солдату, застрявшему возле забора. Он смахнул с лица мух и стал говорить с предметом ласково, как будто нашептывал что-то на ухо ребенку. Потом поднял предмет над головой в той позе, которую принимали японские солдаты, чтобы бросить гранату. Джим ждал взрыва, но тут до него дошло, что в руке у рядового Кимуры большая пресноводная черепаха, которая как раз высунула из панциря голову, — и Кимура радостно расхохотался. Его распухшее от туберкулеза лицо стало похоже на лицо младенца, напомнив Джиму о том, что рядовой Кимура тоже когда-то был ребенком, как и сам Джим, пока не началась война.

Часовые пересекли плац-парад и скрылись за натянутыми между бараками веревками, на которых сушилось латаное-перелатаное белье. Джим тоже выбрался из волглой пещеры старого бункера. Надев кожаные туфли для гольфа, подаренные доктором Рэнсомом, он перебрался через колючую проволоку. В руке у него была зажата черепаха рядового Кимуры. В этом древнем создании мяса было не меньше фунта, а Бейси наверняка знает какой-нибудь особенный рецепт, как готовить черепах. Джим представил себе, как Бейси при помощи живой гусеницы выманивает черепаху из панциря, а потом разом отхватывает ей голову складным ножом…

Перед Джимом лежал лагерь Лунхуа, его дом и его вселенная в течение прошедших трех лет и, по совместительству, унылая тюрьма для почти двух тысяч граждан союзных государств. Под июньским солнышком грелись ветхие бараки, бетонные общежития, разбитый плац-парад и караулка с покосившейся наблюдательной вышкой — предел мечтаний каждой мухи и каждого комара во всем бассейне реки Янцзы. Но, едва ступив за проволоку, Джим почувствовал, что тревожащие душу сквознячки разом смолкли, и мир стал снова ясен и прозрачен. Он помчался по усыпанной угольным шлаком дорожке, и драная рубашка билась вокруг его худого тела, совсем как белье на ветру, когда его развесят на веревках между бараками.

Джим, который день-деньской без устали бродил по лагерю, знал здесь каждый камушек, каждую травинку. В проходе между бараками висела на бамбуковом шесте табличка с кое-как намазанными краской буквами: «Риджентстрит». Джим не обратил на нее никакого внимания, точно так же, как и на другие таблички, которыми были обозначены основные улицы лагеря: «Пиккадилли», «Найтсбридж» и «Петтикоут-лейн». Эти осколки воображаемого Лондона — которого многие из родившихся в Шанхае англичан ни разу в жизни не видели — обладали странным свойством одновременно заинтриговать и задеть Джима. Старые английские семьи в лагере только и знали, что трепаться о довоенном Лондоне, и претендовали на этом основании на какой-то особенный статус. Он вспомнил строчку, одно из тех стихотворений, которые его заставил выучить наизусть доктор Рэнсом: «…и Англией зовешь клочок чужой земли…» Но здешняя земля называлась Лунхуа, а не Англия. А названные в честь полузабытых лондонских улиц проходы между гниющими бараками, пусть даже грязные, пусть даже в лужах помоев, давали множеству британских заключенных лишний повод отгородиться от лагерной реальности, лишний повод сидеть себе спокойно на крылечках, вместо того чтобы помочь доктору Рэнсому чистить отстойники. Ни американцы, ни голландцы, ни бельгийцы, попав в лагерь, не тратили времени на ностальгию, и Джим их за это уважал. За годы, проведенные в Лунхуа, он составил о соотечественниках весьма невысокое мнение.

И все же таблички с названиями лондонских улиц его завораживали: он вообще за последние несколько лет стал чувствителен к магии имен. Что, интересно знать, могло скрываться за именами «Лордз», «Серпентайн» или «Трокадеро»? Книг и журналов в лагере было настолько мало, что любая табличка с незнакомой фирменной маркой выглядела таинственной, как послание с далекой звезды. Если верить Бейси, который никогда не ошибался, американские истребители с радиаторами на брюхе, которые время от времени налетали на аэродром Лунхуа, назывались «Мустанг» [41] — как дикая лошадь. Джим долго катал это имя во рту; знать, что эти самолеты назывались «мустангами», было куда важней, чем лишний раз удостовериться в том, что Бейси имел доступ к подпольной лагерной радиоточке. Тяга к именам у него была просто неодолимой.