Больше всего беспокойства мне доставляет общение с родственниками умершего — а это долгая церемония, состоящая из условностей, соболезнований и разнообразных проявлений показной скорби, предусмотренных должностной инструкцией. Нелегкое дело эта игра (я имею в виду игру «родственники покойного»): ее правила просты и всегда более или менее одинаковы, но желание сочувствия и соучастия, которое пронизывает взгляды и вопросы родных, и мучительная, отчаянная беспомощность, звучащая в каждом их глупом требовании — все это порой кажется мне совершенно невыносимым. Конечно, со стариками все просто: дети и внуки уже давно поняли, что конец близок, смирились с этой мыслью и особенно не горюют; гораздо труднее иметь дело с последствиями внезапно приключившейся беды — несчастного случая, самоубийства или неожиданной болезни — которая может унести жизнь любимого мужа в самом расцвете лет, подростка, младенца, беременной женщины. В этом случае «смазка» (так они называют первые минуты, когда мы входим в дом клиента) происходит медленнее, торжественнее, приходится очень тщательно выбирать правильные слова и подходящие жесты. Ясное дело, за эти усилия воздается сторицей: молодые тела — без пролежней или, скажем, неприятных запахов — по многим причинам, хотя и не для всех нас (для меня, например, нет), представляют собой очень аппетитную и желанную награду.

Я долго размышлял, какие причины могли привести меня в эту контору. Мне не нужна была ни работа (ренты, доставшейся мне от матери, было более чем достаточно для жизни), ни способ убить время (несмотря на одиночество, я никогда не страдал от скуки). Не говоря уже о том, что эта профессия сама по себе предполагает общение с посторонними, которого затворники вроде меня обычно избегают. Единственное объяснение, хоть немного разгоняющее мрак неизвестности, это мой кошмарный сон, который преследует меня с того самого дня, когда в моей жизни впервые появились одевальщики. Этот сон повторяется каждую ночь — как я уже говорил — всегда в одной и той же форме: я вижу себя, обездвиженного, в каком-то отдаленном уголке бесконечной пустоты, и Никанора (так зовут старика), который безжалостно пожирает мою плоть. Я должен избавиться от него, прогнать его. Так вот зачем все это? Пока не знаю.

Мои первые «вылазки», как я уже говорил, прошли не лучшим образом. Мне разрешали смотреть, присутствовать при всех манипуляциях, запоминать все, что мне нужно знать — тут все было нормально. Но когда наступало время серьезно взяться за дело, я едва шевелился, и мне удавались лишь простейшие действия — приготовить гроб или уложить в него тело.

Ты что, передумал? — как-то раз шутливо спросил меня Педро, когда я в нерешительности замер перед голым трупом рахитичного пятнадцатилетнего подростка.

Нет, пробормотал я, но было уже ясно, что сделать я ничего не смогу.

Слушай, у нас не так много времени, надо поторапливаться.

Я по-прежнему стоял как столб, не в силах пошевелить и пальцем, смотрел на эту маленькую груду безжизненных мышц, даже имени которой я не знал (точнее, не помнил, хотя всего минуту назад слышал, как безутешная мать мальчика настойчиво повторяла его), и размышлял над бесконечными возможностями, которые открывает состояние полной неподвижности мертвого тела.

Хватит терять время, если все равно не можешь, раздраженно произнес Педро через несколько минут. Попробуешь в следующий раз. Не волнуйся, мы справимся сами, добавил он, подходя к трупу вместе с другим одевальщиком, который пришел вместе с нами.

Они принялись за работу, а я ждал в стороне. Голое тело рахитичного подростка было в их полном распоряжении.

Покойники бывают разные — это я тоже уже говорил — и, не буду отрицать, трупы молодых мне нравятся больше, чем останки стариков. Однако нужно прояснить одно недоразумение: если вы думаете, что это предпочтение как-то связано с эротизмом, с удовольствием, которое доставляет вид соблазнительного обнаженного тела, то это не так. По крайней мере, не в моем случае (Педро, например, со мной не согласился бы): свежесть плоти тут ни при чем, она второстепенна и совершенно необязательна. Я думаю, что стремление находиться рядом с мертвецом связано с его неспособностью сопротивляться. Он похож на меня во сне; его глазами, костями и кожей владеет то же самое оцепенение, которое не дает мне убежать от старика. Может, ему тоже страшно, говорю я себе, может, и в этом безжизненном горле бьется немой крик ужаса. Я не ненавижу его, не хочу причинить ему зло. Его боль (или предположение, что он испытывает боль) мне совершенно безразлична. Я просто хочу знать, что чувствует мой мучитель, приближаясь ко мне, принюхиваясь; я хочу стать им, его зрачками, его взглядом, который пристально наблюдает за мной.

Педро, должно быть, поговорил с начальником, желая выставить меня в дурном свете, убедить его, что меня зря приняли на работу, что я не гожусь для такого дела. Нужно быть внимательнее с новичками, не стоит сразу бросать их в бой, они могут испугаться, не понять, преступить закон круговой поруки, или — и это хуже всего — разболтать посторонним, что именно происходит в комнате, где лежит покойник. Я его не осуждаю, на его месте я поступил бы так же.

Вчера утром Никанор вызвал меня в свой кабинет.

Как дела? — спросил он с дежурной улыбкой.

Хорошо, спасибо.

Как тебе работается в команде Педро?

Он хороший учитель, признал я.

Да, он очень молод, но свое дело знает.

Его мощное жилистое тело было облачено в простую одежду: слегка помятые полотняные штаны, рубашка в клетку, линялые мокасины и тонкий синий платок на шее, придававший ему несколько наивный вид — ничего общего с безупречной элегантностью его формы для «вылазок». С тех пор как появился я, он стал гораздо меньше ездить на вызовы, почти все время проводит у себя в кабинете, подписывает документы и курит.

Он зажег сигарету и жестом пригласил меня сесть.

Педро говорит, что ты немного заторможенный. Что-то не так?

Думаю, мне просто нужно привыкнуть.

Если хочешь, я могу перевести тебя на канцелярскую работу.

Нет, в этом нет необходимости.

Длинные змейки дыма медленно выползали из его сомкнутых губ, извивались и постепенно рассеивались, поднимаясь к потолку.

У нас непростое ремесло. Заниматься им не хочет никто, однако нужно оно всем. Нас не любят, презирают, боятся, но в то же время не могут без нас обойтись, и в этом наша сила. Она поддерживает нас, без нее мы все просто наложили бы на себя руки. Ты понимаешь, о чем я?

Нет, я не понимал, по крайней мере, пока не понимал, только смутно о чем-то догадывался.

Не спрашивай, почему, я все равно не сумел бы тебе объяснить, продолжил он, не дожидаясь ответа, но я сразу понял, что ты станешь одним из нас. Есть вещи, которые ловишь на лету, нужно уметь видеть их. Тут требуется наметанный глаз, и у меня он есть. Я уже немолод, скоро мне самому предстоит стать нашим клиентом, и… Ты понимаешь, о чем я, верно?

Да, это я понял.

Люди не подозревают об одном, вновь заговорил он, раздавив безжизненный окурок в пепельнице, что мы больше не боимся их.

Теперь он пристально смотрел на меня неподвижным, мрачным и полным грусти взглядом, какого я никогда раньше не видел.

Тяжело это признавать, но на самом деле мы занимаемся своей работой именно потому, что смерть внушает отвращение и ужас. И единственный способ держать ее в узде — это преследовать ее.

Я не боюсь смерти, Никанор, я боюсь тебя, твоих зубов, твоих укусов, — хотелось сказать мне. Но я не раскрывал рта, задержав дыхание где-то между животом и горлом.

Раздавленный окурок в короткой смертельной агонии испускал последние струйки серого дыма.

Потом старик встал и произнес:

Я решил, что завтра мы отправимся на «вылазку» вместе. Вдвоем, только я и ты. Вот увидишь, все пройдет хорошо, просто замечательно.