И пока он работал граблями и курил, в голове роились разные думы. Собственно говоря, мысли о ребенке поначалу совсем не возникало. Ему было сложно соединить представление о малыше с революцией. Конечно, во время собраний у них под ногами путалось огромное количество ребятни, и он, понятное дело, хорошо знал, что лагеря на островах и идейные общины ими кишат. Однако он никогда не задумывался о том, что эти ребятишки имеют какое-то отношение к тем девушкам, которых он встречал на собраниях, не говоря уже о самой Бодиль. Разумеется, ему было прекрасно известно, что, если имеешь с девушкой интимные отношения, существует вероятность рождения ребенка. Однако это не первое, о чем ты думаешь, когда трахаешься. Во всяком случае, когда он трахался. Или когда они с Бодиль трахались. Или…

Он стоял, в задумчивости сжимая рукоятку грабель. Может, он знал слишком мало. Может, слишком мало беспокоился о мерах предосторожности. Но Бодиль? Разве такая современная женщина не должна о подобном заботиться? Он ведь на то и рассчитывал. Но, выходит, просчитался. Или это была случайность. Или…

Кроме того, он чувствовал, что в мире вокруг наблюдается некоторое ускорение. Правда, революция шла полным ходом, но началась она совсем недавно и как-то внезапно. Когда же он думал об обстоятельствах собственной жизни, то ощущал, что ход событий странным образом ускорился. Он коснулся Бодиль, она взяла его за руку, а теперь он тут машет граблями в саду, который не считает своим собственным, и ждет, что у него родится ребенок, его собственный. Или…

Внезапное головокружение он объяснил тем, что выкурил сигару. А может быть, выпалывая сорняки, он просто слишком резко нагнулся, а потом слишком резко выпрямился. Но когда он сделал несколько шагов, у него возникло странное чувство, будто ноги налились свинцом, что не могло быть связано ни с курением, ни с прополкой. Ощущение было такое, словно вязнешь в песке.

Теперь к ним заходило не так много народу, как в прежние времена, когда они жили в самом центре, но это же и понятно, если учесть транспортные расходы. Хотя поездка от Вандкунстен до Конгенс Нюторв стоила не больше, чем от Монумента освобождению до Тофтегорс Плас. Отчасти все это было связано с самой природой революции. Ей удобнее было разворачиваться в самом центре города, и когда учащиеся Независимой школы пролетариата шли маршем по улицам, то, само собой разумеется, собирались они в центре на Истедгаде, а не на Олекистевай. Но все же иногда к ним домой заскакивали изнуренные товарищи, и их размещали в комнате для гостей (в будущей детской) или укладывали на ковер в гостиной, где они спали вповалку и не спешили уходить с рассветом. И при этом как-то непонятно было, что они тут делают, когда все самодельные свечи уже догорели, а все косяки уже выкурены. Кроме того, Бодиль в своем положении очень плохо переносила дым (сама она давно задвинула чиллум на полку), но больше всего ее раздражали пропахшие дымом занавески. От запаха сигарет ее прямо-таки воротило.

Ребус семейного бюджета не только не поддавался разгадке, он был попросту не доступен пониманию. Доходы Кристиана были несущественны, однако, по-видимому, это было частью какого-то негласного соглашения. На это-то можно было закрыть глаза. Но едва ли на то, откуда вообще берутся деньги. Хотя он прекрасно это знал. Бодиль присылали деньги родители, чтобы она могла учиться в педагогическом училище. О том, что ежемесячная сумма покрывала также расходы на жилье, они не говорили. Таким образом, незначительные средства Кристиана, заработанные то там то сям, шли на карманные расходы, на дополнительные траты, скажем, на сигареты или бутылку вина к ужину. Но что-то в этом было не так. Что-то не давало покоя. Не потому что для Кристиана Бьернова было неприемлемо сидеть на шее у жены. Дело не в том. Среди главных целей революции значилось и экономическое равенство. Однако расходы все увеличивались, и это накладывало на него определенные обязательства. Или, вернее, оставляло ему лишь второстепенную роль.

Ситуация достигла апогея в тот день, когда Бодиль заявила, что им нужны новые столовые приборы. Сначала Кристиан решил, что ослышался, но потом понял, что нет. Родители Бодиль — из Коринфа — сообщили о своем приезде, и Бодиль рассудила, что они не могут сервировать стол теми приборами, которые у них были до сих пор. Эти приборы они купили в лавке скобяных товаров, и до настоящего времени прекрасно ими пользовались, но для данного случая они, оказывается, решительно не годились.

Сначала Кристиан никак не отреагировал, но как-то раз он проходил мимо магазина, где продавался тот набор, о котором говорила Бодиль, увидел цену — и тут ноги у него подкосились. У него дома, в Хорсенсе, никому в голову не приходило покупать такие приборы, и ничего — жили и без них. Рассмотрев набор — самого современного дизайна — он задался вопросом, в чем собственно состоит преимущество поглощения супа рожком для обуви? Что-то в этом было не так.

Не потому что новый мир в его представлениях должен был обходиться без ножей и вилок. Да и жить в небольшом домике с собственным садом он был совсем не против. Малышу там будет хорошо. Но его потрясла до глубины души, во-первых, стоимость приборов, а во-вторых, мысль, что их нужно купить лишь потому, что приезжают тесть с тещей. Впервые он осознал, что так их называет. Раньше он об этом не задумывался и никогда не воспринимал себя в качестве «зятя». С этими людьми он был едва знаком: всякий раз, встречаясь с родителями Бодиль, он приходил к выводу, что они, конечно, очень милые люди, но еще лучше, когда их нет поблизости. Впрочем, про собственных родителей он думал точно так же.

Была и третья причина. Он совсем не собирался всю жизнь сидеть на шее у жены. Ведь во время революции он боролся за равенство, а в его случае никакого равенства не наблюдалось — с новыми приборами уж точно.

В силу своего темперамента — а он был человеком мягким, возможно, даже мягкотелым, что соответствовало передовым веяниям, — он не стал шуметь и возмущаться. Он, конечно, умел орать во весь голос, стоя в толпе демонстрантов перед американским посольством. Но в обычной жизни он голоса не повышал, и окружающие, страдавшие от вечного шума, очень это ценили. Кстати, возможно, именно по этой причине, он оставался в тени и так и не выбился в авангард. Правда, кое-что он все-таки сказал. Как-то вечером во время ужина они сидели друг напротив друга и ели новыми приборами — Бодиль их, конечно же, купила. Улыбаясь и держа двумя пальцами вилку самого современного дизайна, он спросил:

— Тебе кажется, это красиво?

Если представить, что на ее вопрос «Скажи, я красивая?», он ответил бы «Нет», за этим вряд ли последовал бы больший шквал эмоций. Она просто вышла из себя. Взревев, пулей выскочила из-за стола. Хлопнула дверью. Закрылась в туалете.

Какое-то время Кристиан Бьернов просто сидел, по-прежнему держа вилку двумя пальцами. Затем положил ее рядом с тарелкой и достал сигару. Немного посидел, глядя на нее, и тоже отложил в сторону. Честно говоря, он не знал, что делать. Их отношения, как собственно и сама революция, в наименьшей степени зависели от ножей, вилок и ложек. Тесть с тещей тоже не были виноваты в том, что он чувствовал себя в стороне от больших событий. Да и рождения ребенка он ждал с нетерпением. И все же он сознавал, что необходимо что-то сделать. Что конкретно, он не знал, но смутно догадывался, что это как-то связано с деньгами. В конце концов, он пришел к выводу, что нужно найти какую-то настоящую работу, за которую платят зарплату, — это поставит его на один уровень с Бодиль в социальном плане.

Вскоре она вернулась, с покрасневшими глазами и растекшимся макияжем. Рухнула на стул и впилась в него взглядом. На горизонте сгущались грозовые тучи. В тот момент никто из них не мог честно ответить на вопрос: «Любим ли мы друг друга или мы просто знакомые?»

Во всяком случае, Кристиан впервые почувствовал, что между ними пропасть. Словно кто-то — интересно, кто? — проложил рельсы, по которым они мчались в неизведанные дали, с бешеной скоростью, каждый в своем направлении. Он попытался вспомнить, кто она, и к своему ужасу обнаружил, что имеет об этом слабое представление. Единственное, что он знал точно: такой уродливой как сейчас, он ее никогда не видел. Ему придется взять себя в руки, ничего не остается, ведь он не подлец. Несмотря на свою молодость, он знал, насколько беременные ранимы и склонны к перепадам настроения, поэтому сложил оружие и пришел к выводу, что это с ним что-то не так. Он присмирел, можно сказать, выкурил трубку мира. И зажег сигару.