Надо сказать, что я не одинок в своей «ревизии» хоуксовского мюзикла. Двадцать лет назад американская писательница Джоан Медлен также была неприятно поражена грубыми и топорными приемами, с помощью которых сценарист мотивировал поведение героини Хоукса. «Лорелея, — писала Медлен, — воплощение женщины, у которой, кроме своего собственного тела и послушания, нет более ничего. Платье ее то и дело в беспорядке, она постоянно протискивается вперед, выставляя напоказ собственную грудь. Ее исключительно физическое самолюбование одновременно и слишком вульгарно, и чересчур серьезно, чтобы забавлять. С мужчиной она разговаривает, только если он миллионер, и вся «соль» этого оскорбительного фильма состоит в том, что Лорелея только производит впечатление глупенькой, а на самом деле она умна, ибо отлично знает, мак привлечь богатого мужчину. Глупой-то оказывается интеллигентная Дороти, потому что она выходит замуж по любви. Спустя двадцать лет после того, как фильм снят, уже не кажутся забавными насмешки над женщиной, надевающей диадему, о которой она мечтала, на шею. Заслуга Мэрилин в том, что она оказалась достаточно мудрой и не возмутилась ролями вроде Лорелеи Ли. Ее должно было передернуть от реплики, которую ей пришлось произнести: «Если понадобится, я могу быть и сообразительной, но многие мужчины этого не любят».

Что касается мудрости (проще говоря, принципиальности), то ее-то как раз Мэрилин и не хватило, иначе она если и не отказалась бы от роли (как это произойдет через год), то, во всяком случае, потребовала бы изменений в тексте. К сожалению, ею в ту пору еще двигал страх остаться без ролей — ситуация, через которую она, как помним, уже прошла. То, что фильм кажется оскорбительным, безусловно, справедливо, хотя боюсь, что писательница оскорбляется тем, как здесь изображена женщина вообще, женщина как таковая. Я, понятно, далек от феминистских лозунгов: претензии по поводу того, как в ту или иную эпоху относились к женщине, как ее изображали в произведениях искусства, следовало предъявлять поколению, а не тому или иному художнику, ведь он сын своего времени. Мне фильм кажется оскорбительным по отношению к Мэрилин, ибо в образе Лорелеи Мэрилин заставили играть свою жизнь. Это якобы у нее нет ничего, кроме собственного тела, это якобы она заговаривает с мужчиной, только если он миллионер, это ее неловкости и оплошности служат предметом насмешек.

Впрочем, все эти переживания возникли гораздо позднее: у Джоан Меллен спустя двадцать лет, у меня спустя сорок. По выходе же фильма и на американский, и на европейский экран ничего подобного не было и в помине, критики не оскорблялись ни за женщин вообще, ни за Мэрилин в частности. Вот что писала пресса об этом фильме Говарда Хоукса.

«…Две грудастые «пинап-гёрлз» в одном фильме — это кто-то очень крепко подстраховался и в без того возбуждающем мюзикле собрал максимум. Окруженные мужчинами и музыкой, эти «гёрлз» полностью во власти Говарда Хоукса. Распевая, танцуя или просто пожирая глазами бриллианты, девушки неотразимы, а их мюзикл ярок и остр, точно искры праздничных шутих на 4 июля… У мисс Монро, как всегда, взгляд напоминает свет во тьме, а ее вариант блондинки с детским личиком, с глазами, широко открывающимися на каждый бриллиант, и губами, плотно сжимающимися при малейшей возможности поцелуя, как обычно, и соблазнителен и забавен. Юнона в нейлоновых кружевах, мисс Рассел с бесстрастным сарказмом умеет отбрить кого угодно. Но в песнях ли, в приключениях обе они составляют прекрасный дуэт, и длинные шаги, какими мисс Рассел проходит через фильм, и легкая семенящая походка мисс Монро не знаю как, но сливаются воедино» (Отис Гернсей в «Нью-Йорк хералд трибьюн»).

«Фильм, не претендующий на совершенство, расширяет и без того обширную тему, а потому чересчур близок к бурлеску и до конца удовлетворить не может. Но приглядитесь к нему: что еще нужно, кроме Мэрилин Монро, от которой постоянно требуют сексуальности, и Джейн Рассел, привычно стремящейся заполучить и свою долю внимания? На девушках отлично сидят всевозможные наряды, обе демонстрируют свои природные данные, хорошо знакомые по pin-ups, путешествуют по морю, ведя по каютам досужие беседы, — вот и легенда из мира кино. А если бы и всего этого оказалось недостаточно, дабы привлечь внимание, — что ж, они ведут себя так, как это было принято еще до того, как человек слез с первого своего дерева… В качестве развлечения «Джентльмены предпочитают блондинок» — фильм зрелищно яркий, динамичный, в песнях сравнительно философичный и, по-видимому, несколько тяжеловатый, особенно в выборе способа, каким девушка стремится добыть для себя побольше «лучших дружков» (Арчер Уинстен в «Нью-Йорк пост»).

«Изобразительных гэгов [в фильме] мало, шутки тяжеловесны, мизансцены невероятно скучны. И, однако, есть что-то и у мисс Рассел и у мисс Монро — на них смотришь, даже если и смотреть не на что и делать им нечего. Называйте это как хотите — природным магнетизмом, беспредельным кокетством, но именно они превращают фильм в представление, исполненное жизни» (Босли Краутер в «Нью-Йорк таймс»).

Эти впечатления о фильме, довольно бойко, надо признать, написанные, характеризуют, однако, не столько сам фильм, сколько атмосферу, которая окружала кинопроизводство в США в те годы. Сама бойкость и ирония, пронизывающие многие рецензии той поры, словно подразумевают совсем иной кинематограф, нежели тот, что приходилось рецензировать. И «грудастые гёрлз», и pin-ups, и «беспредельное кокетство», вовсе не осуждаемое, как того требовали маккартистские цензоры, а, напротив, сочувственно причисляемое к достоинствам фильма, ибо оно превращает его в «представление, исполненное жизни», — все это свидетельствует о том, что «лед тронулся», во всяком случае в рецензиях, и пуританские принципы, испокон веку прикрывавшие собой самый оголтелый разврат, уже не законодательны дефакто, и от них можно отступать (по крайней мере, на экране); пусть фильм и не соответствует тому, как о нем пишется, — несоответствие само по себе суть стимул и для перемен в кино. С этой точки зрения понятно, почему проблема «оскорбительного фильма», волнующая нас с Джоан Медлен, не могла никому и в голову прийти — авторы любого фильма, героини которого действовали живо и раскованно, могли рассчитывать на снисхождение и публики, и критиков.

Однако из-за рубежа (кстати, из страны, куда направлялись Лорелея и Дороти), со стороны, преодолев, так сказать, синхронную слепоту, некоторые критики рассмотрели, точнее — почувствовали, в веселой комедии вовсе не веселый подтекст. Правда, истолковали его по-разному. Молодой Франсуа Трюффо, чуть ли не под каждой кроватью разыскивавший «интеллектуальное кино», разглядел его и в этой безделке Хоукса. А потому «на этом фильме не до смета. И не то чтобы сценарий или режиссура были дурны — напротив; но смет застревает в горле…». Почему? Объяснения нет. Просто торжествует «интеллектуальное кино». Но главное, молодой критик верно почувствовал неодноплановость, нешуточность фильмового развития. Еще ближе к сути подошел Жан де Баронселли: «Когда Мэрилин Монро дебютировала, она была весьма посредственной актрисой. Помню, как она страдала в одной психоаналитической драме[43], — на нее трудно было смотреть. Но потом постепенно она обрела свой стиль, амплуа (глуповатая красавица). Опьяняющая, своенравная, пленительная, она своими фотографиями на кнопках завоевала сердца всей Америки. Но экран ласково посмеивался над ней. Пародирующая Мэрилин. Она пародирует здесь всех «роковых» женщин. Она манерничает, покачивает бедрами, трепещет, гримасничает и подмигивает, чтобы ее, не дай Бог, не восприняли всерьез».

«Ужели слово найдено?» Да, пародия. И пусть автором пародии критик счел саму Мэрилин. Здесь это ничего, здесь это объяснимо — ведь он не просто разглядел, расчувствовал это через океан, в поле совсем иной культуры (американизм в ту пору еще не подчинил себе культурную жизнь Франции), он продрался сквозь дебри синхронных фильму, современных ему нравов и привычек, всегда мешающих объективно оценить любое произведение, и точно и правильно назвал задачу Мэрилин, ее предназначение в веселом фильме Хоукса. Это нам сейчас, спустя четыре десятилетия, видно (да всем ли?), что джентльмены, замышлявшие фильм, хотя и предпочли блондинку в качестве главной героини, сыграли с ней довольно-таки злую шутку. Но по свежим следам фильма можно было только почуять, интуитивно угадать, что Занук со товарищи попросту воспользовались непрофессионализмом Мэрилин, ее неспособностью «отклеиться» от персонажа и заставили ее сыграть пародию на самое себя. Тонкий умысел: догадайся Мэрилин, что ее «идеально карикатурная» Лорелея — автошарж, ей сказали бы, будто это всего лишь шутка, музкомедия, что зрители ее прекрасно знают и что на самом деле она, конечно же, и умна и некорыстна и т. д. и т. п. Фильм и действительно пользовался значительным успехом у зрителей, и ни Мэрилин, ни даже критики — что же говорить о зрителях? — ничего не заметили. Что, впрочем, не удивляет, ибо действие на экране подчинялось сильной и очевидной тенденции, до поры до времени заглушавшей любые характеристические нюансы, персональные намеки и выпады, — исходной авторской установке на свободу нравов. Вернее даже — на их высвобождение из тенет априорных догм насчет семейного обустройства, благонравного поведения, личного счастья — всего того, что может быть названо способом жить.