Вчера, вернувшись в Париж, она обнаружила вторую депешу от Жерома: "Врач утверждает Ноэми безнадежна. Быть одному выше сил. Умоляю приехать. Если можно привезите деньги". Встретиться с Даниэлем до отхода вечернего поезда ей не удалось. Но она оставила ему записку — сообщила, что уезжает, и поручила позаботиться о Женни.

Поезд остановился. Прозвучал возглас:

— Гаарлем!

То была последняя станция перед Амстердамом. Погасили лампы. Солнце еще не взошло, но уже окрасило все небо перламутром, залило рассеянным радужным светом. Пассажиры вскакивали, суетились, складывали вещи. Г-жа де Фонтанен сидела не двигаясь — ей не хотелось освобождаться от оцепенения, которое не позволяло ей до конца осознать свой поступок. Значит, Ноэми умрет? Она попыталась заглянуть себе в душу. Что, ревнива? Да нет. Ревностью были внезапные вспышки, испепелявшие ее в первые годы замужества, когда она вечно сомневалась, но не желала признавать то, что для всех других было очевидным, и боролась с невыносимыми неотступными наваждениями. Уже с давних пор страдала она не от ревности, а оттого, что с ней поступали несправедливо. А впрочем, страдала ли? Ей было ведомо столько других мук! Да и была ли она когда-нибудь и вправду ревнива? Всего тяжелее было узнавать задним числом, что ее обманули; как правило, она испытывала к любовницам Жерома одно лишь сострадание — несколько высокомерное, порою чуть-чуть окрашенное симпатией, как к неблагоразумным сестрам.

Пальцы ее дрожали, когда она застегивала ремни. Из вагона она вышла последней. Быстро, испуганно осмотрелась, но не увидела глаз, взгляд которых почувствовала бы сразу. Неужели он не получил телеграмму? А может быть, издали следит за ней глазами? При этой мысли она невольно вся напряглась. И пошла следом за вереницей приезжих.

Кто-то притронулся к ее руке. Перед ней стоял Жером и несмело, но радостно смотрел на нее; шляпу он снял, склонился в полупоклоне; хоть он и осунулся и чуть-чуть ссутулился, во всем его облике, как всегда, была волнующая прелесть восточного принца. Поток пассажиров ринулся на них, и он не успел найти приветственных слов; зато он заботливо и торопливо завладел саквояжем Терезы. "Она не умерла", — мелькнуло в голове г-жи де Фонтанен, и ей стало страшно, что придется быть при ее смертном часе.

Молча дошли они до привокзальной площади. Г-н де Фонтанен знаком остановил свободный экипаж. И тут, когда она ступила на подножку, от волнения, напоминавшего ощущение счастья, у нее перехватило дыхание: она услышала голос Жерома! И пока он объяснял по-голландски кучеру, как надо ехать, она зажмурилась, на миг застыла на подножке, неподвижная, трепещущая, потом сразу открыла глаза и села в экипаж.

Он тотчас же обернулся к ней, устроившись рядом в открытой коляске. Как ей был знаком приглушенный блеск его золотисто-карих глаз; и в который раз ее жег их жаркий, сверкающий взгляд. Казалось, он вот-вот возьмет Терезу за руку, притронется к плечу; и поза так противоречила изысканной учтивости его манер, что она была шокирована, будто он позволил себе вольность, но и была взволнована, будто получила доказательство любви, на которую уже не надеялась.

Она первая нарушила молчание:

— Как себя чувствует?.. — Она запнулась, не могла выговорить имени и тотчас же добавила: — Мучается она?

— Нет, нет, — ответил он, — теперь не мучается.

Хоть она и старалась не смотреть на его лицо, но по тону поняла, что Ноэми гораздо лучше, и ей показалось, что ему несколько неловко, — позвал жену к изголовью больной любовницы. Ей стало до боли досадно. Она уже не могла постичь, что за наваждение заставило ее так поспешно примчаться сюда. Что ей тут делать, раз Ноэми выздоравливает, раз все пойдет по-старому? Она решила без промедления вернуться домой.

Жером пробормотал:

— Благодарю вас, Тереза.

Голос его звучал нежно, почтительно, робко. Она заметила, что рука Жерома, лежавшая на колене, — рука, чуть похудевшая, удлиненная, покрытая прожилками, почти незаметно дрожит, и огромная камея подрагивает на безымянном пальце. Она удержалась и не подняла голову, а все смотрела, не отводя взгляда, на руку без перчатки и уже не досадовала, что отправилась в такое путешествие. К чему уезжать? Она явилась по доброй воле, под натиском чувств, внушенных ей его мольбой; ничего плохого от этого не случится. И тотчас же, чтобы отогнать всякое желание уехать, она призвала на помощь свою веру и почувствовала, что снова укрепилась духом. Никогда еще в часы сомнений божественная сила не покидала ее надолго.

Экипаж катился по большому городу, полному воздуха, с обширными перспективами. Еще не открылись ставни магазинов, но по тротуарам уже шли на работу люди. Кучер свернул на неширокую улицу, как бы составленную из отдельных кусков мостовой, соединенных горбатыми мостиками: улица перерезала ряд параллельных каналов, окаймленных домами; плоские, высокие, узкие фасады, в большинстве своем красные, с белыми оконными рамами, отражались в почти недвижимых водах меж ветвями ив, склонившихся вдоль набережных. Г-жа де Фонтанен почувствовала, что она на чужбине.

— Как поживают дети? — осведомился Жером.

Она заметила, что он не сразу решился заговорить о них, что он взволнован и на этот раз даже не пытается скрыть свою растерянность.

— Превосходно.

— Как Даниэль?

— Он в Париже, работает. Приезжает на досуге в Мезон.

— А вы сейчас в Мезоне?

— Да.

Он умолк; вероятно, ему вспомнился парк, знакомый дом на опушке.

— А… Женни?

— Она здорова.

Он словно спрашивал ее взглядом, умолял ответить, и она добавила:

— Она очень выросла; сильно изменилась.

Веки Жерома дрогнули. Он негромко сказал, пересиливая себя, и голос у него от этого стал какой-то чужой:

— Ну конечно же! Должно быть, сильно изменилась…

Тут он снова умолк, отвернулся и вдруг, проведя рукой по лбу, глухо воскликнул:

— Ах, все это ужасно! — И без всякого перехода заявил: — Тереза, я сижу почти без денег.

— Я привезла, — живо отозвалась она.

Это был вопль отчаяния, и сначала она даже обрадовалась, что может утешить Жерома. Но тотчас же возникла оскорбительная мысль: Ноэми вовсе и не больна, ей нарочно все это так преподнесли, заставили приехать только из-за денег! Поэтому она вздрогнула от негодования, когда Жером, подождав немного, не выдержал и спросил с униженным выражением:

— Сколько?

На миг ею овладело искушение приуменьшить цифру.

— Все, что мне удалось собрать, — сказала она. — Три тысячи франков с небольшим.

Он пробормотал:

— Ах, благодарю… благодарю… Если б вы только знали, Тереза!.. Главное, отдать пятьсот флоринов врачу…

Экипаж въехал на каменный мост, перекинутый через канал, напоминавший многоводную реку, загроможденную судами; потом свернули в предместье, по узким улочкам выехали на пустынную площадь и остановились у входа в часовню.

Жером сошел, уплатил кучеру, взял саквояж и, пропустив Терезу вперед, стал как ни в чем не бывало подниматься по ступеням и толкнул створку двери. Что это — часовня, церковь, а может быть — синагога?

— Приношу свои извинения, — тихо сказал он, — не хотелось подъезжать на извозчике к дому. За иностранцами тут слежка; потом все объясню. — И уже другим тоном, с учтивой улыбкой светского человека продолжал: — К тому же приятно немного прогуляться, не правда ли? Утро такое теплое!.. Я пойду вперед, покажу дорогу.

Она молча пошла вслед за ним. Экипажа на площади уже не было. Жером вел ее по сводчатому проходу, который уступами выходил на набережную канала; нижние этажи домов, стоявших на другом берегу, вереницей отражались в воде. Солнце играло на кирпичах, на блестящих стеклах окон, где пестрели настурции и герань. Набережная забита была людьми, ящиками, корзинами, — тут под открытым небом раскинулся рынок; из парусных лодок выгружали всякий хлам, подержанные вещи и цветы — к их аромату примешивался затхлый запах стоячей воды.