— Она внушает мне страх, — проговорила Женни, уже не скрывая, как все это ей интересно.

Жак это почувствовал и приободрился.

— Да, так оно и есть, — повторил он. — Она и в самом деле внушает какой-то страх. Вспоминаю, что у меня было именно такое ощущение, когда мы садились за стол; я смотрел на нее, она стояла перед столом, украшенным белыми цветами, и такое жестокое было у нее лицо…

— Она была в белом?

— Можно сказать, что да; платье на ней было не свадебное, а скорее для прогулки, какое-то слишком вычурное, изжелта-белое, почти кремовое. Обед был сервирован на маленьких столиках. И она приглашала всех подряд за свой стол, не обращая внимания, есть ли место. Батенкур сидел около нее. Вид у него был неспокойный; он сказал ей: "Вот видите, вы все перепутали", — и они обменялись таким взглядом… Странным взглядом! У меня создалось впечатление, что между ними уже ничего нет, ничего молодого, ничего живого все в прошлом.

"А может быть, — размышляла Женни, — может быть, он уж не такой развращенный, как мне казалось, и совсем не черствый, и совсем не…" И в тот же миг она поняла, что уже давно знает, какой Жак чуткий и добрый. От этой мысли она пришла в смятение и, следя за его рассказом, невольно отмечала именно то, что еще больше подтверждало благоприятное впечатление, которое он сегодня произвел на нее.

— Симону все хотелось, чтобы я сел слева от него, — продолжал он. Ведь я был единственным его приятелем на свадьбе. Даниэль обещал приехать, но обманул, и никто из Батенкуров не явился — даже двоюродный брат Симона, с которым они вместе воспитывались; Симон так на него рассчитывал, все ждал, до последнего поезда. Жаль было беднягу. Натура у него впечатлительная, уязвимая, уверяю вас. Я знаю о нем много хорошего. Он все оглядывался вокруг были чужие. Вспомнил он о своих родителях и все твердил мне: "Никогда я не думал, что они обойдутся со мной так сурово. Как же, значит, они на меня сердятся!" А за ужином он сказал: "От них ни единого слова, даже телеграммы не прислали! Я теперь для них не существую. Верно ведь, скажи?" Я не знал, что ему отвечать. И он поспешно добавил: "О, я не о себе забочусь, мне-то все равно. Я забочусь об Анне". И как раз в это время Анна, наводившая на меня страх, распечатала телеграмму — ее только что принесли. Батенкур побледнел как смерть, но оказалось, телеграмма пришла на ее имя поздравление от подруги. Тут он не выдержал: не обращая внимания на окружающих, которые не спускали с него глаз, не обращая внимания на Анну, ее замкнутое лицо, ее холодный взгляд, он расплакался. Она разозлилась. И он это прекрасно понял. Положил ладонь на ее руку и вполголоса, как мальчишка, проговорил: "Прошу меня извинить". Слушать его было невыносимо. Она не шелохнулась. И тут, — а это было еще тяжелее, чем его слезы, — он стал оживленно болтать, шутить, через силу, со слезами на глазах, ни на секунду не останавливаясь и то и дело утирая слезы обшлагом рукава.

Жак с таким волнением рассказывал об этой сцене, что Женни негромко сказала:

— Как это ужасно…

Он переживал радость автора, — вероятно, впервые. И переживал остро. Но лицемерно скрыл ее.

— Я вам еще не надоел? — спросил он, словно не услышав ее замечания. И тут же продолжал: — Но это еще не все. За десертом раздались крики с других столов: "Новобрачных!" Батенкур и его жена встали, улыбаясь, с бокалами шампанского обошли зал. Вот Тут-то и произошла душераздирающая сцена. Обходя столы, они забыли о ее дочке от первого мужа — девчурке лет восьми-девяти. Она бросилась за ними бежать. Они уже вернулись на свои места. Мать нехотя поцеловала девочку и поправила ей воротничок. А потом подтолкнула ее к Батенкуру. Но у того после обхода столов, когда он не встретил ни одного дружеского взгляда, снова полились слезы, и он ничего не видел; пришлось посадить девочку ему на колени. Что за фальшивая улыбка была у него, когда он наклонился к чужому ребенку! Девочка подставила ему щечку, у нее были такие грустные глаза, — нет, мне этого никогда не забыть. В конце концов он ее поцеловал. А она все не уходила, и он стал поглаживать ее подбородок с каким-то тупым выражением лица, вот так, одним пальцем, понимаете? Уверяю вас, это производило такое жалкое впечатление… Словом, скверная история, вы не находите?..

Она обернулась к нему, ее поразило то выражение, с которым он произнес "скверная история". И заметила, что во взгляде Жака нет ничего тяжелого, грубого, всего, что ей было так неприятно, и даже его ясные, живые, выразительные глаза были сейчас прозрачны, как вода. "Почему он не всегда такой?" — подумала она.

Жак улыбался. Невеселые эти воспоминания были для него не так уж важны — ему доставляло удовольствие вникать в жизнь других людей, познавать их мысли и чувства. Женни это тоже доставляло удовольствие, и, пожалуй, для обоих оно сейчас возрастало от одного сознания, что они испытывают его не в одиночку.

Они дошли до конца аллеи; уже показалась опушка леса. Солнце раскинуло на траве перед ними сверкающий ковер. Жак остановился.

— Моя болтовня вам наскучила, — сказал он.

Она промолчала.

А он все не прощался и вдруг проговорил:

— Раз уж я дошел до вашего дома, — мне хотелось бы повидаться с Даниэлем.

Как некстати он напомнил о том, что она солгала, и особенно рассердило ее то, что он сразу поверил ей. Она не отвечала, и Жак понял только одно, что он ей надоел и она не хочет, чтобы он провожал ее дальше.

Он был уязвлен. Однако ему не хотелось расставаться с нею, не хотелось, чтобы у нее в душе остался дурной осадок, именно в это утро, когда ему показалось, будто между ними возникло то, о чем он смутно мечтал уже столько месяцев, а может быть, и лет!

Они продолжали молча идти по тропинке, заросшей акациями, ведущей к садовой калитке. Жак держался немного позади, и ему была видна изящная и какая-то печальная линия ее щеки.

Чем дальше они шли, тем невозможнее было ему изменить решение и оставить ее. Минуты бежали. Вот они остановились у калитки. Она ее открыла. Он пошел вслед за ней. Они пересекли сад.

На террасе никого не было; в гостиной — тоже.

— Мама! — окликнула Женни.

Никто не отвечал. Она подбежала к кухонному окну и, уже раз солгав, спросила:

— Господин Даниэль приехал?

— Нет, мадемуазель, но только что принесли телеграмму.

— Не беспокойте вашу матушку, — произнес наконец Жак. — Я ухожу.

Женни держалась прямо, на лице ее появилось строптивое выражение.

— До свидания, — пробормотал Жак. — Может быть, до завтра.

— До свидания, — отвечала она, не сделав и шага, чтобы проводить его.

И не успел Жак уйти, как она поспешила пройти в прихожую, рывком сунула ракетку в раму, швырнула вещи на сундук, резко взмахнула рукой, словно срывая свое дурное настроение.

"Ну нет, только не завтра! Уж конечно, не завтра!" — решила она.

Госпожа де Фонтанен хорошо слышала из своей спальни голос дочери, узнала и голос Жака… Но она была так возбуждена, что у нее не было сил притвориться спокойной. Телеграмма, полученная только что, была от ее мужа. Жером находился в Амстердаме, остался без денег и, по его словам, не отходил от постели больной Ноэми. Г-жа де Фонтанен тотчас же приняла решение: она сегодня же едет в Париж, возьмет из банка все, что осталось, и пошлет по адресу, который сообщил Жером.

Она уже одевалась, когда дочь вошла в ее спальню. Женни увидела взволнованное лицо матери, телеграмму, брошенную на стол, и сердце у нее упало.

— Что случилось? — заикаясь спросила она. И успела подумать: "Что-то произошло. А меня не было. Все из-за Жака!"

— Ничего серьезного, душечка, — вздохнула г-жа де Фонтанен. — Твой отец… Твоему отцу понадобились деньги — только и всего. — И, стыдясь своей слабости, особенно стыдясь перед Женни за отца, она покраснела и закрыла лицо руками.

VII. Госпожа де Фонтанен, вызванная Жеромом, приезжает в Амстердам

Сквозь мутные стекла вагонного окна было видно, как разгорается заря. Г-жа де Фонтанен забилась в угол и невидящими глазами смотрела на пологие луга Голландии.