— Все за стол, — раздались громкие возгласы.

Даниэль присоединился к Жаку.

— Твой брат так и не пришел? Что ж, займем места.

Все толпились вокруг длинного стола, накрытого человек на двадцать. Даниэль устроил все так, что Жак оказался слева от Ринетты; мамаша Жюжю не отпускала ее от себя ни на шаг и притиснулась к ней с правой стороны. Но в ту минуту, когда все стали занимать места и Жак уже собирался сесть, Даниэль толкнул его в бок.

— Поменяемся местами, — сказал он и, не дожидаясь ответа, так крепко потянул его за руку, что Жак, почувствовав, как пальцы Даниэля впились ему в запястье, чуть было не вскрикнул.

Но Даниэль и не подумал извиниться.

— Мамаша Жюжю, — сказал он, — по-моему, приличия ради вам следует представить меня моей соседке.

— Ах, вот ты как, — буркнула старуха, поняв маневр Даниэля. Затем, обращаясь к компании, собравшейся за столом, она возгласила: — Представляю вам всем мадемуазель Ринетту. — И добавила предостерегающим тоном: — Я ей покровительствую.

— Нас тоже представьте! Нас тоже представьте! — раздались голоса.

— Не было печали, — вздохнула мамаша Жюжю. Она нехотя поднялась, сняла шляпу и швырнула ее одной из "сиделок", прислуживавших за столом.

— Это Пророк, — начала она с Даниэля. — Человек достойный.

— Привет вам, сударь, — учтиво сказала девушка. Даниэль поцеловал ей руку.

— Дальше!

— Его друг, как звать, не знаю, — продолжала мамаша Жюжю, показывая рукой на Жака.

— Привет вам, — проговорила Ринетта.

— Затем по порядку: Поль, Сильвия, госпожа Долорес, а с ней рядом никому не ведомый мальчишка по прозванию "Дитя Чуда". Верф, по кличке "Абрикос", Габи, "Фляга"…

— Благодарю, — прервал насмешливый голос, — предпочитаю фамилию предков: Фаври, мадемуазель, один из ваших страстных воздыхателей.

— "Дитя, ты мой кумир!" — язвительно произнес кто-то.

— Лили и Гармоника, иначе "Неразлучные", — никого не слушая, продолжала мамаша Жюжю. — Полковник, красавица Мод. Господин, которого я не знаю, с двумя дамами, которых я хорошо знаю, но как их звать — забыла. Пустое место. Рядом idem[79]. Батенкур, по прозвищу "Малыш Бат". Мария-Жозефа со своими жемчугами и напоследок госпожа Пакмель, — сделав реверанс, закончила мамаша Жюжю.

— Привет вам, сударь, привет вам, мадемуазель, привет вам, сударыня, звонким голоском повторяла Ринетта и улыбалась без тени смущения.

— Называть ее надо не мадемуазель Ринетта, — заметил Фаври, — а мадемуазель Привет!

— Пожалуйста, называйте, — ответила она.

— Ура, мадемуазель Привет!

Она смеялась и, как видно, была в восторге оттого, что в ее честь подняли столько шума.

— А теперь приступим к супу, — предложила г-жа Пакмель.

Жак локтем подтолкнул Даниэля и, показав ему на красный след на своем запястье, спросил:

— Какая муха тебя сейчас укусила?

Даниэль взглянул на него смеющимися глазами, без всякого раскаяния, взгляд у него был горящий и чуть диковатый.

I am he that aches with amorous love[80],

произнес он вполголоса.

Жак наклонил голову, чтобы получше рассмотреть Ринетту, — она как раз обернулась к нему, и он увидел ее глаза: зеленые, ясные и влажные, как устрицы.

Даниэль продолжал:

Does the earth gravitate? does not all matter aching, attract all matter?

So the body of me to all I meet or know"[81].

Жак нахмурил брови. Не в первый раз довелось ему быть свидетелем того, как Даниэль загорался страстью, охваченный такой жаждой наслаждения, что удержать его уже было невозможно. И всякий раз дружеское чувство независимо от воли Жака теряло свою силу. Забавная мелочь вдруг отвлекла его от этой мысли: он заметил, что ноздри Даниэля обросли густым черным пушком и от этого похожи на прорези маски; он отыскал глазами руки Пророка, красивые и тонкие руки, тоже покрытые темным пушком. "Vir pilosus"[82]. Подумал и почувствовал искушение улыбнуться. А Даниэль снова наклонился к нему и тем же тоном, словно заканчивая цитату из Уитмена, сказал:

— Fill up your neighbour's glass, my dear[83].

— Госпожа Пакмель, сегодня меню написало неразборчиво, — прошепелявил кто-то на другом конце стола.

— Госпоже Пакмель два нуля, — заявил Фаври.

— "Все это ерунда, было бы здоровье", — глубокомысленно отвечала прекрасная блондинка.

Жак сидел рядом с Поль — этим бледнолицым падшим ангелом. За нею молча восседала девица с пышным бюстом, которая за все время не произнесла ни слова и утирала рот после каждого глотка. Подальше, почти напротив Жака, возле брюнетки с кудряшками, закрывавшими лоб, той самой, которую мамаша Жюжю назвала госпожой Долорес, мальчуган лет семи-восьми в довольно убогом черном костюмчике следил смышлеными глазками за жестами сотрапезников, и на его лице то и дело мелькала улыбка.

— Вам супа не подали? — спросил Жак свою соседку.

— Благодарю, я суп не ем.

Глаза ее были опущены, и когда она их поднимала, то смотрела только на Даниэля. Она сделала все, что могла, только бы сидеть за столом с ним рядом, и в последнюю минуту заметила, как он поменялся местом с Жаком, и рассердилась за это на Жака. И откуда только появился этот малый с угреватым лицом и чирьем на затылке? Она терпеть не могла рыжих, а этот чернявый смахивал на рыжеватого. Уж не говоря о заросшем лбе, оттопыренных ушах, тяжелой челюсти, — все это придавало ему какой-то животный вид.

— Послушай, ты почему салфетку не надеваешь? — громко сказала г-жа Долорес, дернув к себе мальчика, чтобы потуже завязать вокруг его шеи накрахмаленную салфетку, в складках которой он почти потонул.

— Если женщина не скрывает своего возраста, — кричал Фаври, споривший с Марией-Жозефой, — значит, она уже выдохлась. — Говорю вам, что она поступила в консерваторию уже перезрелой, как раз сорок пять лет тому назад, по свидетельству о рождении своей младшей сестры, омолодившись на два года. Таким образом…

— "Кому какое дело?" — сказала в сторону мамаша Жюжю.

— Фаври один из тех людей с положительным умом, которые, ввязавшись в любой разговор, сразу же доложат вам, что ускорение силы тяжести в Париже равно девяти метрам восьмидесяти сантиметрам, — заметил Верф, который когда-то собирался поступить в Училище гражданских инженеров. Прозвали его "Абрикосом" потому, что кожа у него, благодаря каждодневным спортивным упражнениям на открытом воздухе, стала золотистой и покрылась веснушками. А вообще — это был настоящий мужчина с сильными плечами, крепкими скулами и чувственными губами; по вечерам все его мускулистое тело, натренированное за день, испытывало радость жизни, и она отражалась и в его голубых глазах, и на глянцевитых щеках.

— Кто знает, отчего он умер, — произнес кто-то.

— А ты знаешь, чем он жил? — прозвучал чей-то насмешливый голос.

— Да поторапливайся же, — сказала г-жа Долорес мальчугану. — Знаешь, будет сладкое. А ты его не получишь.

— Почему? — спросил мальчик, вскидывая на нее свои лучистые глаза.

— Не получишь, и все тут — воля моя. Будь послушным. Поторапливайся.

Она заметила, что Жак внимательно смотрит на них, и улыбнулась ему с заговорщическим видом.

— Он, знаете ли, у меня с капризами, боится всего непривычного. Тебе дадут рагу из жареных голубей. Ел-то он чаще тушеную капусту в сале, чем голубей! Но вообще его совсем избаловали. Лелеяли да ласкали, — так всегда бывает с единственным ребенком. Да и мать у него долго хворала! Да, да, продолжала она, погладив его по круглой, коротко остриженной головке. Балованный мальчишка. Никуда это не годится. Зато у тетки все будет иначе. Наш барчук, видите ли, хотел по-прежнему носить локоны, как девчонка. Да уж нет, хватит капризничать да привередничать. Тебе говорят, ешь. Вон тот господин все смотрит на тебя, поживей! — Она была очень довольна, что ее слушают, и снова улыбнулась Жаку и Поль. — Малыш осиротел, — сообщила она безмятежным тоном. — Потерял мать на этой неделе. Мне-то она приходилась золовкой. От чахотки умерла у себя в деревне, в Лотарингии. Бедный малыш, добавила она. — Ему еще повезло, что я пожелала взять его на свое иждивение; у него нет никакой родни ни с отцовской, ни с материнской стороны — я у него одна. Да, забот у меня будет по горло.