Жак и Ванхеде последовали за ним.
За лавкой открывалось помещение, ранее служившее погребом и отделенное от магазина узенькой кухней. Эта комната очень напоминала тюремную камеру: потолок был сводчатый, решетчатое оконце, выходящее на пустынный двор, давало слабый верхний свет, но местоположение делало эту комнату надежным убежищем, там могло поместиться довольно много народу, и Мейнестрель иногда пользовался ею для небольших приватных собраний. Одну стену сплошь занимали полки, уставленные старой аптекарской утварью, флаконами, пустыми банками, непригодными к делу ступками. На верхней полке красовалась литография с изображением Карла Маркса под надтреснутым стеклом, серым от пыли.
Действительно, тут находились двое итальянцев. Один из них, оборванный, как бродяга, сидел за столом перед тарелкой холодных макарон под томатным соусом, которые он выковыривал кончиком ножа и распластывал на краюхе хлеба. Он окинул посетителей кротким взглядом раненого зверя и снова принялся за еду.
Другой, постарше и лучше одетый, стоял с какими-то бумагами в руках. Он пошел навстречу вновь прибывшим. Это был Ремо Тутти, которого Жак знал по Берлину как корреспондента итальянских газет. Он был мал ростом, несколько слабого сложения, с живыми глазами и умным взглядом.
Сафрио пальцем указал на Тутти.
— Ремо приехал вчера из Ливорно.
— Я только что вернулся из Парижа, — сказал Жак, обращаясь к Сафрио и вынимая из бумажника письмо. — Там я встретил одного человека, — угадай кого, — который просил меня передать тебе это письмо.
— Негретто! — воскликнул итальянец, радостно хватая конверт.
Жак сел и повернулся к Тутти.
— Негретто сказал мне, что в Италии уже две недели тому назад под предлогом летних маневров собрали и вооружили восемьдесят тысяч резервистов. Это правда?
— Во всяком случае, — тысяч пятьдесят пять или шестьдесят… Si…[257] Но Негретто, может быть, не знает, что в армии происходят серьезные волнения. Особенно в северных гарнизонах. Очень много случаев неповиновения. Командиры ничего не могут поделать. Они почти отказались от применения взысканий.
В тишине раздался певучий голос Ванхеде:
— Вот так. Неподчинением! Без насильственных мер! И на земле больше не будет убийств…
Все улыбнулись. Не улыбался только Ванхеде. Он покраснел, скрестил свои ручки и замолк.
— Так что же, — сказал Жак, — у вас в случае мобилизации дело гладко не сойдет?
— Можешь быть спокоен! — решительно сказал Тутти.
Сафрио поднял нос от своего письма.
— Когда у нас пытаются насаждать милитаризм, весь народ — социалисты и несоциалисты — все против!
— Мы имеем перед всеми вами одно преимущество: опыт, — объяснил Тутти, очень хорошо говоривший по-французски. — Для нас триполитанская экспедиция вчерашний день. Теперь народ научен горьким опытом: он знает, что получается, когда власть передают военным!.. Я говорю не только о страданиях тех несчастных, которые сражаются, но ведь зараза тотчас же охватывает всю страну: фальсификация новостей, националистическая пропаганда, отмена гражданских свобод, вздорожание жизни, жадность profittori…[258] Италия только что проделала этот путь. Она ничего не забыла. При угрозе мобилизации у нас партии легко было бы организовать новую Красную неделю.
Сафрио между тем заботливо складывал письмо. Он спрятал конверт у себя на груди под рубашкой и, подмигнув, склонил над Жаком свое красивое смуглое лицо.
— Grazie![259]
Юноша, сидевший в глубине просторной комнаты, поднялся с места. Схватив со стола бутыль из пористой глины, где вода сохранялась очень холодной, он приподнял ее обеими руками и некоторое время пил из нее, делая большие глотки.
— Basta![260] — сказал, смеясь, Сафрио. Он подошел к молодому человеку и дружески схватил его за шиворот. — Теперь пойдем наверх. Там ты поспишь, товарищ…
Итальянец послушно последовал за ним на кухню. Проходя мимо остальных, он попрощался с ними изящным кивком головы.
Прежде чем выйти, Сафрио повернулся к Жаку.
— Можешь быть уверен, что предупреждения нашего Муссолини в "Аванти" дошли по адресу! Король и правительство теперь отлично поняли, что народ никогда не поддержит никакой агрессивной политики!
Слышно было, как они поднимались по лесенке, ведшей на второй этаж.
Жак размышлял. Он отбросил упавшую на лоб прядь волос и взглянул на Тутти.
— Надо заставить это понять, — я не скажу — правителей, которым все известно лучше даже, чем нам, — но некоторые националистические круги Германии и Австрии, которые еще рассчитывают на Тройственный союз и толкают свои правительства на авантюры… Ты все еще работаешь в Берлине? — спросил он.
— Нет, — лаконически отрезал Тутти. Его тон, загадочная улыбка, мелькнувшая во взгляде, ясно говорили: "Не расспрашивай… Секретная работа…"
Вошел Сафрио. Он качал головой и посмеивался.
— Эти ребята — ну и ну! — обратился он к Ванхеде. — До того доверчивы! Еще один попался на удочку провокатору… На его счастье, у него ноги профессионального бегуна… И к тому же адрес папаши Сафрио. — Он весело повернулся к Жаку. — Ну что, Тибо, ты вернулся из Парижа, и у тебя осталось от поездки хорошее впечатление?
Жак улыбнулся.
— Более чем хорошее! — произнес он с жаром.
Ванхеде пересел на другой стул, рядом с Жаком и спиной к окну. Когда свет бил ему в лицо, он страдал, как ночная птица.
— Я встречал не только французов, — продолжал Жак, — я виделся и с бельгийцами, немцами, русскими… Революционеры всюду начеку. Все поняли, что грозит серьезная опасность. Всюду объединяются, ищут какой-то общей программы. Сопротивление организуется, начинает облекаться плотью. Движение единодушное, распространилось быстро — меньше чем в неделю; это отличный признак! Видно, какие силы может поднять Интернационал, когда хочет. А ведь то, что было сделано за последние несколько дней по всем столицам, — все эти разрозненные, несогласованные действия, — еще ничто по сравнению с тем, что предполагается! На будущей неделе в Брюсселе будет созвано Международное социалистическое бюро…
— Si, si… — одновременно подтвердили Тутти и Сафрио, не сводя своих пылких взоров с оживленного лица Жака.
Альбинос тоже, щуря глаза, повернулся, чтобы лучше видеть Жака, сидевшего рядом с ним. Он протянул руку через спинку его стула и положил ее на плечо друга, — впрочем, так легко, что тот даже не почувствовал этого.
— Жорес и его группа придают этому совещанию огромное значение. Делегаты от двадцати двух стран. И ведь эти делегаты представляют не только двенадцать миллионов рабочих — членов партии, но фактически также миллионы других, всех сочувствующих, всех колеблющихся и даже тех из наших противников, кто перед лицом военной опасности отлично понимает, что один лишь Интернационал может воплотить в себе волю масс к миру и заставить ей подчиниться… В Брюсселе мы переживем неделю, которая войдет в историю. В первый раз в истории человечества можно будет услышать голос народа, голос подлинного большинства. И народ добьется, чтобы ему подчинились.
Сафрио беспокойно ерзал на стуле.
— Браво! Браво!
— Надо заглядывать и дальше, — продолжал Жак; он уступил желанию укрепить свою собственную веру, выражая ее в словах. — Если мы победим будет не только выиграна великая битва против войны. Нет, гораздо больше. Это будет победа, благодаря которой Интернационал… — В этот момент Жак заметил, что Ванхеде опирается на его плечо, так как маленькая рука приятеля начала дрожать. Он повернулся к альбиносу и хлопнул его по колену. — Да, малыш Ванхеде! Может быть, мы подготовляем без ненужного насилия не более не менее, как торжество социализма во всем мире!.. А теперь, — добавил он, резко поднявшись со стула, — пойдем посмотрим, не возвратился ли Пилот!