— Из нашего гнездышка, Тони… Я тебя жду…

— Ничего не поделаешь, дорогая… Вы меня понимаете, не правда ли?.. Мне придется остаться с ним…

Так как голос больше не отвечал, Антуан позвал:

— Анна!

Голос продолжал молчать.

— Анна! — повторил Антуан.

Стоя перед великолепным письменным столом, склонив голову над трубкой, он переводил рассеянный и беспокойный взгляд со светло-коричневого ковра на нижние полки книжных шкафов, на ножки кресел.

— Да, — прошептал наконец голос. Последовала новая пауза. — А что… а что — он долго у тебя останется?

Голос был такой несчастный, что у Антуана в душе все перевернулось.

— Не думаю, — ответил он. — А что?

— Но, Тони, неужели ты думаешь, что у меня хватит сил вернуться домой, не побыв с тобой… хоть немножко?.. Если бы ты видел, как я тебя жду! Все готово… Даже закуска.

Он засмеялся. Она тоже принужденно рассмеялась.

— Ты видишь? К ужину накрыто. Маленький столик придвинут к окну… Большая зеленая ваза полна лесной земляники… твоей любимой… — Помолчав немного, она продолжала быстро, с гортанными нотками в голосе: — Послушай, мой Тони, неужели это правда? Неужели ты не мог бы прийти сейчас, сию минуту, всего на какой-нибудь часок?

— Нет, милая, нет… Раньше одиннадцати или двенадцати ночи невозможно… Будь благоразумна…

— Только на одну минуточку!

— Неужели ты не понимаешь?..

— Нет, я прекрасно понимаю, — прервала она поспешно грустным тоном. Ничего не поделаешь… Какая досада!.. — Опять молчание и затем легкое покашливание. — Ну так знаешь что? Я буду ждать, — продолжала она с невольным вздохом, в котором Антуан почувствовал всю горечь согласия.

— До вечера, милая!

— Да… послушай!

— Ну что?

— Нет, ничего…

— До скорого свидания!

— До скорого свидания, Тони!

Антуан прислушивался еще в течение нескольких секунд По ту сторону телефона Анна тоже напрягала слух, не решаясь повесить трубку. Тогда, быстро оглянувшись вокруг, Антуан прижал губы к аппарату, подражая звуку поцелуя. Затем, улыбаясь, повесил трубку.

XV. Воскресенье 19 июля. — Разговор братьев о внешней политике

Когда Антуан вернулся в комнату, Жак, не покидавший своего кресла, с удивлением заметил в лице брата новое выражение — следы переживаний, сокровенный, любовный характер которых он смутно угадывал. Антуан положительно преобразился.

— Прости, пожалуйста… С этим телефоном нет ни минуты покоя…

Антуан подошел к низенькому столику, на котором оставил свой стакан, отпил из него несколько глотков, затем снова растянулся на диване.

— О чем это мы говорили? А, да! Ты говоришь: война…

У Антуана никогда не было времени интересоваться политикой; да не было и желания. Дисциплина научной работы заставила его свыкнуться с мыслью, что в общественной жизни, как и в жизни организма, все является проблемой, и проблемой нелегкой, что во всех областях познание истины требует усидчивости, трудолюбия и знаний. Политику он рассматривал как поле действия, чуждое его интересам. К этой вполне рассудочной сдержанности присоединялось естественное отвращение. Слишком много было скандальных разоблачений на всем протяжении мировой истории; и это утвердило в нем мнение, что известная доля безнравственности присуща всякому проявлению власти, или по меньшей мере — что та сугубая порядочность, которой он как врач придавал первостепенное значение, не считалась обязательной в области политики, а быть может, и не была там столь уж необходима. Поэтому Антуан следил за ходом политических событий довольно равнодушно, вкладывая в это равнодушие долю недоверия; эти вопросы волновали его не больше, чем, скажем, вопрос правильной работы почтового ведомства или ведомства путей сообщения. И если во время чисто мужских разговоров, например в кабинете его приятеля Рюмеля, Антуану, как всякому другому, случалось высказать свое мнение по поводу образа действий какого-нибудь стоявшего у власти министра, он это делал всегда с определенной, умышленно ограниченной, утилитарной точки зрения — как пассажир в автобусе выражает одобрение или порицание шоферу, в зависимости только от того, как тот действует рулем.

Но поскольку Жак, видимо, к этому стремился, Антуан ничего не имел против того, чтобы начать разговор с общих фраз по поводу политического положения в Европе. И, желая нарушить упорное молчание Жака, он совершенно искренне продолжал:

— Ты действительно считаешь, что на Балканах назревает новая война?

Жак пристально посмотрел на брата.

— Неужели же вы здесь, в Париже, не имеете ни малейшего представления о том, что творится в последние три недели? Не видите надвигающихся туч?.. Речь идет не о малой войне на Балканах — на сей раз вся Европа будет втянута в войну. А вы продолжаете жить как ни в чем не бывало!

— Ну, уж ты скажешь!.. — скептически возразил Антуан.

Почему он вдруг вспомнил жандарма, который приходил к нему как-то зимним утром, как раз когда Антуан собирался идти к себе в больницу, приходил, чтобы изменить мобилизационное предписание в его военном билете? Антуан вспомнил теперь, что даже не полюбопытствовал посмотреть, каково его новое место назначения. После ухода жандарма он бросил билет в первый попавшийся ящик, — даже хорошенько не помнил куда…

— Ты как будто все еще не понимаешь, Антуан… Мы подошли к такому моменту, когда катастрофа может оказаться неизбежной, если все будут вести себя, как ты, предоставив событиям идти своим ходом. Уже сейчас достаточно малейшего пустяка, какого-нибудь нелепого выстрела на австро-сербской границе, чтобы вызвать войну…

Антуан молчал. Он был слегка ошеломлен. Кровь бросилась ему в лицо. Слова Жака как будто нечаянно попали в какое-то скрытое больное место, которое до сих пор не давало определенно о себе знать и потому он не мог его нащупать. Как и многие в это памятное лето 1914 года, Антуан смутно ощущал себя во власти некой лихорадки, всеобщей, заразительной, — может быть, космического характера? — которая носилась в воздухе. И на несколько секунд он поддался власти тяжелого предчувствия, не в силах противиться ему. Однако он тут же преодолел эту нелепую слабость и, как обычно, бросившись в другую крайность, почувствовал потребность возразить брату, хотя и в несколько примирительном тоне.

— Конечно, я в этих делах гораздо менее осведомлен, чем ты, — сказал он. — Однако ты не можешь не признать вместе со мной, что в цивилизованных странах, подобных странам Западной Европы, возможность всеобщего конфликта почти невероятна! Во всяком случае, прежде чем дело дойдет до этого, потребуется очень резкий поворот общественного мнения!.. А на это нужно время… месяцы, может быть, годы… а там возникнут новые проблемы, которые отнимут у сегодняшних проблем всю остроту… — Антуан улыбнулся, успокоенный своими собственными рассуждениями. — Знаешь ли, ведь эти угрозы совсем не так уж новы. Помню, еще в Руане, двенадцать лет назад, когда я отбывал воинскую повинность… Никогда не было недостатка в предсказателях всяческих несчастий, как только речь заходила о войне или о революции… И самое интересное, что симптомы, на которых эти пессимисты основывают свои прорицания, обычно бывают вполне достоверны и, следовательно, вызывают тревогу. Только вот в чем дело: по причинам, которые либо вовсе не принимаются во внимание, либо просто недооцениваются, обстоятельства складываются иначе, чем это предусматривалось, — и все устраивается само собой… А жизнь течет себе помаленьку… И всеобщий мир не нарушается!..

Жак, упрямо нагнув голову с упавшей на лоб прядью волос, слушал брата с явным нетерпением.

— На этот раз, Антуан, дело крайне серьезно…

— Что именно? Эта перебранка между Австрией и Сербией?

— Эта перебранка — лишь повод, необходимый, может быть, спровоцированный инцидент… Но следует иметь в виду все те обстоятельства, которые уже в течение многих лет вызывают глухое брожение в умах за кулисами вооруженной до зубов Европы. Капиталистическое общество, которое, как ты, по-видимому, считаешь, столь прочно бросило якорь у мирных берегов, на самом деле плывет по течению, раздираемое когтями жестокого, тайного антагонизма…