— Понимаю, — одобрил Жак серьезным тоном.

— Подумай только, ведь прошло всего каких-нибудь три недели с тех пор, как закончен ремонт в доме: еще ни одно из наших новых учреждений не начало работать. Впрочем, при занятости в больнице и при моей клиентуре мне все равно не удалось бы ничего устроить раньше. Но теперь, имея впереди два свободных месяца до начала занятий…

Жак с удивлением смотрел на него. Человек, который мог так говорить, по-видимому, не улавливал в мировых событиях ничего, что могло бы нарушить спокойное течение его работы, его уверенность в завтрашнем дне.

— Это тебя удивляет? — продолжал Антуан. — Дело в том, что ты не имеешь никакого понятия о наших планах… Замыслы у нас… великолепные! Не правда ли, Штудлер? Я тебе все это расскажу… Ты ведь пообедаешь со мной, конечно?.. Пей спокойно лимонад. А после этого я покажу тебе весь дом. Ты увидишь все ваши нововведения… А потом мы поднимемся наверх и поболтаем…

"Он все такой же, — думал Жак. — Ему вечно нужно что-то организовывать или чем-то руководить…" Он послушно выпил лимонад и встал. Антуан уже ждал его.

— Сначала давай спустимся в лабораторию, — сказал он.

При жизни г-на Тибо Антуан вел обычное существование молодого врача, подающего большие надежды. Он одно за другим прошел все конкурсные испытания, был принят на учет в Центральном бюро и в ожидании штатной должности в управлении больницами продолжал заниматься частной практикой.

Внезапно полученное от отца наследство облекло его неожиданной властью — капиталом. А он был не из тех, кто не сумел бы воспользоваться такой исключительной удачей.

У него не было никаких обязательств, никаких расточительных наклонностей. Одна-единственная страсть — работа. Одно-единственное честолюбивое желание — стать крупным специалистом. Больница, частная практика были в его глазах лишь подготовительными ступенями. Действительную цену он придавал только своей исследовательской работе в области детских болезней. Поэтому с того дня, когда он почувствовал себя богатым, его жизненная энергия, и без того достаточно большая, сразу удесятерилась. Отныне у него была только одна мысль: употребить состояние на то, чтобы поскорее добиться профессионального успеха.

План его действий созрел быстро. Сначала обеспечить себе материальные возможности, усовершенствовав организацию дела: оборудовать лабораторию, создать библиотеку, надлежащим образом подобрать ассистентов. При наличии денег все становилось возможным, доступным. Можно было даже купить знания и самоотверженное отношение к работе нескольких молодых врачей, не имеющих средств, которым он обеспечил бы зажиточное существование, используя их способности для того, чтобы двинуть вперед свои собственные исследования и предпринять новые. Он тут же вспомнил о приятеле доктора Эке, своем старом товарище Штудлере, по прозванию "Халиф", чья методичность, научная добросовестность и работоспособность были ему известны с давних пор. Затем выбор его пал на двух молодых людей: Манюэля Руа, студента-медика, уже несколько лет работавшего в больнице под его руководством, и Рене Жуслена, химика, успевшего обратить на себя внимание своими замечательными работами о действии сывороток.

В течение нескольких месяцев под руководством предприимчивого архитектора отцовский дом оказался совершенно преображенным. Прежний нижний этаж, соединенный теперь со вторым этажом внутренней лестницей, был превращен в лабораторию, оборудованную всеми новейшими достижениями техники. Ничто не было упущено. Как только возникали затруднения, Антуан инстинктивно дотрагивался до своего кармана, где он носил чековую книжку, и говорил: "Представьте мне смету". Расходы его не пугали. Он очень мало дорожил деньгами, но зато очень дорожил успешным осуществлением своих замыслов. Его нотариус и биржевой маклер приходили в ужас от того пыла, с каким он тратил свой капитал, который столь медленно накопляли и столь осмотрительно расходовали два поколения крупных буржуа. Но это его ничуть не смущало; он давал распоряжение продавать целые пачки ценных бумаг и потешался над робкими предостережениями своих поверенных. Впрочем, у него был и свой собственный финансовый план. Все, что останется от его капитала, после того как в нем будет пробита значительная брешь, он решил, по совету Рюмеля, своего приятеля-дипломата, вложить в иностранные бумаги, а именно — в акции русских золотых приисков. Таким образом, даже при основательно растраченном капитале он предполагал получать доходы, по его расчетам, не меньшие, чем те, какие извлекались в свое время г-ном Тибо из нетронутого состояния, хранившегося им в "надежных", но малодоходных бумагах.

Подробный осмотр нижнего этажа длился около получаса. Антуан не щадил своего гостя… Он потащил его даже в прежние подвалы, которые образовали теперь обширный полуподвальный этаж с выбеленными стенами: Жуслен в последние дни устроил здесь своего рода зверинец, довольно-таки пахучий, где находились крысы, мыши и морские свинки в соседстве с аквариумом для лягушек. Антуан был в восторге. Он громко смеялся молодым, раскатистым смехом, который он так долго привык сдерживать и который Рашель навсегда выпустила на волю. "Мальчишка из богатой семьи, хвастающийся своими игрушками", — подумал Жак.

Во втором этаже помещался небольшой операционный зал, кабинеты всех трех сотрудников, большая комната, предназначенная для архива, и библиотека.

— Теперь, когда все устроено, можно приступить к работе, — пояснил Антуан серьезным и довольным тоном, в то время как они с братом поднимались на третий этаж. — Тридцать три года… Пора серьезно приниматься за дело, если есть желание оставить после себя что-нибудь на память потомству!.. Ты знаешь, — продолжал он, останавливаясь и обращаясь к Жаку с той несколько нарочитой резкостью, которую он любил выставлять напоказ, в особенности перед младшим братом, — всегда можно сделать гораздо больше, чем предполагаешь! Когда чего-нибудь хочешь, — я подразумеваю что-нибудь осуществимое, конечно, — впрочем, лично я хочу всегда только осуществимого… — ну так вот, когда действительно чего-нибудь хочешь!.. Он не докончил фразы, снисходительно улыбнулся и пошел дальше.

— Какие конкурсные испытания тебе еще осталось пройти? — спросил Жак, чтобы что-нибудь сказать.

— Я прошел ординатуру этой зимой. Остается защита диссертации, потому что ведь необходимо иметь возможность стать со временем профессором!.. Только, видишь ли, — продолжал он, — быть хорошим педиатром, как Филип, это прекрасно, но меня это уже не может удовлетворить: тут я не смогу как следует показать себя… Современная медицина должна сказать свое последнее слово в области психики… Так вот я хочу принять в этом участие, понимаешь? Я не хочу, чтобы это последнее слово было сказано без меня! И не случайно при подготовке к конкурсным испытаниям я занимался отсталостью речи. Психология детского возраста, с моей точки зрения, только начинает развиваться. Это самый удобный момент… Поэтому мне хотелось бы в будущем году пополнить свои материалы о зависимости между режимом дыхания у детей и их мозговой деятельностью… — Он обернулся. На лице его внезапно появилось выражение, как у великого человека, отделенного своим знанием от толпы непосвященных. Прежде чем вставить ключ в замочную скважину, Антуан устремил на брата задумчивый взгляд. — Сколько еще придется сделать в этом направлении… — произнес он медленно. — Сколько еще в этом придется разбираться…

Жак молчал. Никогда еще жизненная хватка Антуана не приводила его в такое отчаяние. Перед своим тридцатилетним братом, слишком хорошо оснащенным к плаванью, не сомневающимся, что он найдет выход в открытое море, Жак чувствовал с невольной тревогой всю неустойчивость собственного равновесия и больше того — угрозу надвигающегося на мир шторма.

При таком враждебном настроении осмотр помещения был для Жака особенно тягостным, Антуан разгуливал среди роскошной обстановки, напыжившись, как петух на птичьем дворе. Он заставил убрать несколько перегородок и совершенно изменил назначение комнат. Расположение, хоть и лишенное простоты, получилось довольно удачное. Высокие лакированные ширмы разделяли обе приемные на небольшие кабины, где пациенты оказывались совершенно изолированными: это архитектурное нововведение, которым Антуан очень гордился, создавало впечатление декорации. Антуан, впрочем, утверждал, что он лично не придает особенного значения этой внешней роскоши.