— Все это, — продолжал г-н Эрнст, — я говорю вам для того, чтобы вы поняли, почему в начале девяносто шестого — девяносто седьмого учебного года я оказался в изгнании преподавателем Алжирского лицея. Что же касается моей женитьбы, — прошептал он мягко, — то у брата моей невесты, ее единственного близкого родственника, морского офицера, — правда, торгового флота, но это все равно, — убеждения были противоположные, и наша помолвка расстроилась.

Видно было, что он старается беспристрастно излагать факты. Голос его зазвучал глуше:

— Через четыре месяца после приезда в Африку я заметил, что… я болен. — Тут его голос опять дрогнул, но он быстро овладел собой. — Не надо бояться слов: у меня оказался сифилис.

"Вот оно что, — подумал Антуан. — Малыш… понимаю…"

— Я сейчас же обратился к нескольким профессорам Алжирского медицинского факультета и по их совету доверил свое лечение лучшему из тамошних специалистов. — Он поколебался, прежде чем назвать имя. — Некий доктор Лор; с его работами вы, может быть, знакомы? — спросил он, не глядя на Антуана. — Болезнь была захвачена в самом начале, при появлении первых признаков. Я человек, способный точно выполнять все врачебные предписания. Даже самые суровые. Я делал все, что требовалось. Когда меня снова вызвали в Париж — через четыре года, после того как дело Дрейфуса заглохло, — доктор Лор категорически заявил мне, что уже в течение целого года считает меня совершенно здоровым. Я поверил ему. И действительно, впоследствии не наблюдалось ничего особенного, ни малейшей угрозы рецидива.

Он спокойно повернул голову, стараясь уловить взгляд Антуана. Тот знаком показал, что продолжает внимательно слушать.

Впрочем, он не только слушал, он еще и наблюдал своего собеседника. По внешнему виду, по манерам он угадывал честный трудовой путь скромного преподавателя немецкого языка. Ему приходилось уже сталкиваться с подобными людьми. Было ясно видно, что этот был выше своего ремесла. Чувствовалось также, что он давно уже привык к той благородной сдержанности, к которой вынуждает избранные натуры стесненное материальное положение, жизнь, полная неблагодарного, плохо вознаграждаемого труда, но принятая от всего сердца, верного и твердого. Тон, которым он сообщил о разрыве своей помолвки, ясно говорил о том, какую роль в его одинокой жизни сыграла эта неудачная любовь; к тому же во взоре его порой светилось сдержанное пламя, в котором можно было прочесть волнующее доказательство того, что этот седеющий magister[145] способен на такую же свежесть чувств, как любой юноша.

— Через шесть лет после моего возвращения во Францию, — продолжал он, невеста моя потеряла своего брата. — Он стал искать слова и под конец просто прошептал: — Мы снова встретились…

На этот раз волнение заставило его замолчать.

Антуан, опустив голову и не решаясь вмешаться, ждал продолжения. Он был поражен, услышав, как поднялся внезапно голос этого человека, зазвучав тоской и беспокойством:

— Не знаю, доктор, что вы скажете о моем поступке… Эта болезнь и лечение были уже историей десятилетней давности, — я уж и забыл о них… Мне перевалило за пятьдесят… — Он вздохнул. — Всю жизнь я страдал от одиночества… Я говорю бессвязно, доктор…

Антуан поднял глаза. Он понял все, прежде чем увидел лицо собеседника. Быть человеком науки и иметь сыном умственного калеку — уже это одно представлялось страшным испытанием. Но и оно было пустяком рядом с пыткой отца, который сознает себя единственным виновником беды и, терзаемый укорами совести, бессильный чем-либо помочь, вынужден быть свидетелем несчастья, которое сам же вызвал.

Эрнст разбитым голосом продолжал объяснять:

— У меня все же были сомнения. Я думал посоветоваться с врачом. Я почти так и поступил. То есть нет: не будем бояться истины. Я убедил себя, что в этом нет необходимости, повторял себе все, что мне говорил Лор. Я всячески старался отвертеться от этого. Однажды, в гостях у приятеля, я повстречался с одним врачом и, наведя разговор на эту тему, заставил его еще раз подтвердить мне, что бывают случаи полного излечения. Большего мне и не требовалось, чтобы отбросить всякие опасения… — Он снова запнулся. — К тому же я говорил себе: женщина в таком возрасте может уже не опасаться, что у нее… что у нее… будет ребенок…

Рыдание сдавило ему горло. Не опуская головы, он сидел неподвижно, со сжатыми кулаками, и мускулы его шеи так напряглись, что Антуану было видно, как они двигались. Остановившийся взгляд блестел от слез, которые не скатывались по лицу. Он сделал усилие, чтобы заговорить, и прерывающимся, душераздирающим голосом пробормотал:

— Мне жаль… этого малыша… доктор!

У Антуана сжалось сердце. К счастью, сильное волнение почти всегда переходило у него в какое-то опьяняющее возбуждение, выражавшееся в безотлагательной, необузданной потребности принять какое-либо решение и действовать.

Он ни секунды не колебался.

— Но… в чем же дело? — спросил он с хорошо разыгранным удивлением.

Он поднимал и хмурил брови, притворяясь, что очень рассеянно следил за рассказом и не совсем хорошо понимал, что именно хотел сказать его собеседник.

— Что же общего между этой… неприятностью, которая с вами когда-то случилась и от которой вы со-вер-шен-но излечились, и… недостатком, быть может, вполне излечимым, вашего ребенка?

Эрнст смотрел на него, совершенно ошеломленный.

Лицо Антуана озарилось широкой улыбкой.

— Послушайте, если я верно вас понял, сомнения эти делают вам честь. Но так как я врач, то разрешите мне говорить без лишних церемоний: с точки зрения науки они… просто абсурдны!

Учитель встал, точно хотел приблизиться к Антуану, и стоял теперь не шевелясь, с напряженным взглядом. Он был одним из тех людей с богатой и глубокой внутренней жизнью, которые, когда в них западает какая-нибудь мучительная мысль, не могут отвести ей определенного места, а отдают свое сердце целиком. За те долгие годы, что его грудь терзали чудовищные угрызения совести, в которых он не осмеливался признаться подруге, разделявшей его пытку, — это была первая минута облегчения, первая надежда на лучшее.

Антуан угадывал все это. Но, опасаясь более обстоятельных расспросов, которые принудили бы его к более подробной и трудной лжи, он решительно переменил разговор. Казалось, он считал совершенно бесполезным задерживаться на этих унизительных предположениях.

— Мальчик родился до срока? — спросил он неожиданно.

Собеседник его заморгал глазами:

— Мальчик?.. До срока?.. Нет…

— Роды были трудные?

— Очень трудные.

— Щипцы?

— Да.

— А! — заметил Антуан таким тоном, точно он напал на важный след. — Это обстоятельство может многое объяснить… — Затем, чтобы окончательно пресечь разговор на эту тему, он прибавил: — Ну, покажите-ка мне вашего малыша.

Он встал и направился в приемную. Но Эрнст быстрыми шагами устремился к нему, загородил дорогу и положил руку на его рукав.

— Доктор, это правда? Правда? Вы мне это говорите не для того, чтобы… Ах, доктор, дайте мне честное слово… Честное слово, доктор…

Антуан обернулся. Он увидел на его лице выражение мольбы, в котором к безумному желанию поверить уже примешивалась безграничная благодарность. Все существо Антуана охватила особенная радость, радость действия и удачи, радость, овладевающая всяким, кто совершает доброе дело. Он еще посмотрит, что можно будет сделать для мальчика. Но по отношению к отцу — никаких колебаний: во что бы то ни стало надо освободить несчастного от столь бесплодного отчаяния!

Поэтому он глубоко заглянул в глаза Эрнста и промолвил тихо и очень серьезно:

— Честное слово.

И после краткого молчания отворил дверь.

В приемной сидела пожилая дама в черном, тщетно старавшаяся удержать на коленях темнокудрого шалуна, на котором в первую минуту сосредоточилось все внимание Антуана. Услышав звук отворявшейся двери, ребенок перестал играть и уставился на незнакомца черными глазами, большими и умными; потом он улыбнулся; потом, смущенный собственной улыбкой, отвернулся с немного испуганным видом.