Она вздрагивает. Вот и Антуан: это его быстрые, мерные шаги. Он входит и, улыбаясь, останавливается. Лицо немного усталое, но лоб ясен, глаза счастливые, оживленные. Жиз, совсем было обессилевшая, приходит в себя; достаточно Антуану показаться, и кругом словно растекается часть его жизненной энергии.

— Здравствуй, Негритяночка! — говорит он с улыбкой. (Это очень давнее прозвище; его придумал в один прекрасный день, будучи в хорошем настроении, г-н Тибо еще в те времена, когда мадемуазель де Вез, вынужденная принять на себя заботы об осиротевшей племяннице, взяла Жиз к себе и ввела в буржуазный дом Тибо эту дочь мадагаскарской мулатки, во всем походившую на маленькую дикарку.)

Чтобы сказать что-нибудь, Жиз спрашивает:

— У тебя сегодня много больных?

— Уж такое ремесло! — весело отвечает он. — Хочешь, пройдем в кабинет? Или лучше остаться здесь? — И, не ожидая ответа, он усаживается рядом с ней. — Ну, как ты живешь? Мы теперь совсем перестали видеться… У тебя красивая шаль… Дай мне руку… — И он без стеснения берет руку Жиз, которая не противится этому, кладет ее на свой сжатый кулак, приподнимает. — Она уже не пухленькая, как раньше, твоя ручка…

Жиз для приличия улыбается, и Антуан замечает, что на ее смуглых щеках появляются две ямочки. Она не убирает руки, но Антуан чувствует ее напряженность, готовность ускользнуть. Он уже собирается прошептать: "Ты стала такая нехорошая с тех пор, как вернулась", — но спохватывается, хмурит брови и замолкает.

— Твой отец снова лег в постель, из-за ноги, — говорит она уклончиво.

Антуан не отвечает. Ему уже давно не случалось, как сейчас, сидеть вдвоем с Жиз. Он продолжает смотреть на маленькую темную руку; прослеживает узор жилок до тонкой и мускулистой ладони; один за другим осматривает все ее пальцы; старается рассмеяться.

— Можно подумать, красивые светлые сигары…

Но в то же время, словно сквозь теплую дымку, он ласкает взором изгиб этого стройного, перегнувшегося пополам тела, от мягкой округлости плеч до колена, выступающего из-под шелковой шали. Какое очарование таится для него в этой томности, такой естественной, — и в этой близости! Внезапный буйный порыв охватывает его… жар крови… поток, готовый прорвать плотину… Сможет ли он совладать с желанием обнять ее за талию, привлечь к себе это юное и гибкое тело? Он довольствуется тем, что склоняет голову, прикасается щекой к маленькой ручке и шепчет:

— Какая у тебя нежная кожа… Негритяночка…

И взгляд его, взгляд пьяного попрошайки, тяжело поднимается к лицу Жиз, которая инстинктивно отворачивает голову и высвобождает руку. Она решительно спрашивает:

— Что ты хотел мне сказать?

— Я должен сообщить тебе ужасную вещь, бедная моя детка…

Ужасную? Мучительное подозрение, как молния, пронзает мозг Жиз. Что? Значит, на этот раз все ее надежды рухнули? Взглядом, полным отчаяния, она в несколько секунд осматривает всю эту комнату, с тоскою задерживается на каждом предмете, напоминающем ей о любимом.

Но Антуан уже заканчивает начатую фразу:

— Знаешь, отец очень болен…

Сперва у нее такой вид, точно она не расслышала. Ей нужно опомниться… Потом она повторяет:

— Очень болен?

И, произнося эти слова, соображает, что знала это раньше, чем кто-либо мог ей сообщить. Она поднимает брови, глаза ее полны немного деланного беспокойства.

— Настолько, что?..

Антуан утвердительно кивает головой и затем говорит тоном человека, который давно уже знает правду:

— Операция, которую произвели этой зимой — удаление правой почки, дала только один результат: теперь уже не приходится строить иллюзий насчет того, какого рода эта опухоль. Другая почка почти сразу же после операции подверглась поражению. Но болезнь приняла несколько иную форму, распространилась на весь организм, — к счастью, если можно так сказать… Это помогает нам обманывать больного. Он ничего не подозревает, он не знает, что дни его сочтены.

После короткого молчания Жиз задает вопрос:

— Сколько еще, по-твоему?..

Он смотрит на нее. Он доволен. Из нее вышла бы отличная жена врача. Она умеет владеть собой, что бы ни случилось; она не пролила ни слезинки. Несколько месяцев, проведенные за границей, сделали ее взрослым человеком. И его охватывает досада на себя: почему это он всегда склонен считать ее ребенком?

Он тем же тоном отвечает:

— Два-три месяца, самое большее. — Затем быстро добавляет: — Может быть, гораздо меньше.

Несмотря на то, что Жиз не отличается способностью схватывать на лету, она угадала, что в этих последних словах скрывается что-то, касающееся ее лично, и она испытывает некоторое облегчение оттого, что Антуан наконец снимает маску.

— Скажи мне, Жиз, оставишь ты меня одного теперь, когда тебе все известно? Неужели ты все-таки вернешься туда?

Не отвечая, она тихо смотрит прямо перед собой блестящими, неподвижными глазами. На ее круглом лице не дрогнула ни одна черточка, но между бровей образуется и исчезает, снова появляется и опять стирается маленькая морщинка — единственный знак происходящей в ней внутренней борьбы. Первым чувством, овладевшим ею, была нежность: этот призыв взволновал ее. Она никогда не думала, что может явиться поддержкой для кого-либо, тем более для Антуана, который сам был всегда опорой семьи.

Но нет! Она чует западню, она хорошо понимает, почему он стремится удержать ее в Париже. И все ее существо восстает против этого. Пребывание в Англии — единственная для нее возможность выполнить свое великое намерение, единственный смысл ее существования! О, если бы она могла все объяснить Антуану! Увы, это значило бы открыть тайну своего сердца, и открыть ее именно тому сердцу, которое наименее подготовлено выслушать такую исповедь… Впоследствии, может быть… Письмом… Но не сейчас.

Ее взгляд по-прежнему устремлен вдаль с выражением упорства, которое, как представляется Антуану, уже само по себе не предвещает ничего хорошего. И все же он настаивает:

— Почему ты мне не отвечаешь?

Она вздрагивает, сохраняя упрямое выражение лица.

— Да нет же, Антуан, ты не прав! Теперь я больше чем когда-либо должна постараться скорее получить этот английский диплом. Мне придется начать заботиться о себе гораздо раньше, чем я предполагала…

Антуан прерывает ее сердитым движением.

Он удивлен, он подметил в выражении ее сомкнутых губ, в ее взгляде какую-то безысходную грусть и в то же время странный блеск, какое-то возбуждение, похожее на безумную надежду. В ее чувствах для него нет места. Внезапная досада овладевает им, и он решительно поднимает голову. Досада, отчаяние? Отчаяние побеждает: горло его сжимается, на глазах слезы. И на этот раз он даже не пытается удержать их или скрыть: может быть, они даже помогут ему одолеть ее непонятное упорство…

Жиз действительно очень взволнована. Она никогда не видела Антуана плачущим, даже не представляла себе, что он может плакать. Она старается не смотреть на него. Ведь она чувствует к нему нежную и глубокую привязанность, всегда, всегда думает о нем с каким-то внутренним порывом, энтузиазмом. В течение трех лет он был единственной ее поддержкой, сильным, испытанным товарищем, чья близость стала единственным утешением ее жизни. Зачем же теперь вместо восхищения и доверия он требует от нее чего-то другого? Почему она не может больше выказывать ему сестринские чувства?

А в передней раздается звонок. Антуан машинально прислушивается. Кто-то стукнул дверью; затем снова тишина.

Неподвижно, молча сидят они друг подле друга, и их мысли, такие несходные, все мчатся и мчатся вперед…

Наконец телефонный звонок. В передней раздаются шаги. Леон приоткрывает дверь.

— Это от господина Тибо, барышня. Пришел доктор Теривье.

Жиз сразу же поднимается с места.

Антуан усталым голосом подзывает Леона:

— Сколько человек в приемной?

— Четверо.

Антуан, в свою очередь, поднимается. Жизнь вступает в свои права. "А Рюмель-то ждет, что я приду без десяти пять…" — вспоминает он.