— А здесь тебе больно?

Он ощупывает распухшую до локтя руку, затем плечо до воспаленных лимфатических узлов под мышкой.

— Немножко, — шепчет малыш, который выпрямился и замер, не спуская глаз со старшего брата.

— Наверное, больно, — замечает Антуан ворчливым тоном. — Но ты, я вижу, молодец.

Взор его впивается в затуманенный взор мальчика, — и этот контакт дает искру доверия, тонкий язычок пламени, который сперва точно колеблется, но затем сразу устремляется к Антуану. Только тогда он улыбается. Мальчик тотчас же опускает голову, но Антуан ласково треплет его по щеке и осторожно приподнимает еще слегка сопротивляющийся подбородок.

— Знаешь что? Мы сделаем небольшой разрез, и через полчаса тебе станет гораздо легче… Согласен?.. Иди за мной.

Малыш, уже покоренный, набравшись мужества, делает несколько шагов; но едва Антуан перестает смотреть на него, как решимость его слабеет; он оборачивается к брату, словно призывая на помощь:

— Робер!.. Ты тоже иди.

В соседней комнате — облицованные фаянсовой плиткой стены, автоклав, эмалированный стол под лампой с рефлектором, — можно было в случае надобности производить небольшие операции. Леон окрестил ее "лабораторией"; раньше тут была ванная. Прежнее помещение, которое Антуан занимал вместе с братом в отцовском доме, оказалось недостаточным, даже после того как Антуан остался в нем один. Благодаря счастливой случайности ему не так давно удалось снять квартиру из четырех комнат, тоже в нижнем этаже, смежную с его жильем, но в соседнем доме. Он перенес туда свой рабочий кабинет, спальню и оборудовал эту "лабораторию". Прежний его кабинет стал приемной для больных. Дверь, пробитая в общей стене, к которой с двух сторон прилегали прихожие, соединила обе квартиры в одну.

Через несколько минут опухоль была вскрыта.

— Потерпи еще немножко… Вот так… Еще минуту… Готово! — сказал наконец Антуан, отступая на шаг.

Но малыш, внезапно побледнев, в полуобморочном состоянии упал на вытянутые руки брата.

— Леон! — весело крикнул Антуан. — Дайте-ка этим молодцам каплю коньяку! — Он опустил два куска сахару в рюмку. — Погрызи. И ты тоже. — Он склонился к оперированному. — Не крепко?

— Вкусно.

— Дай руку. Да не бойся, я же сказал, что все кончено. Промыть и перевязать — это совсем не больно.

Телефонный звонок. Голос Леона в передней.

— Нет, сударыня, доктор занят… В другой раз, сегодня у доктора приемный день. Нет, до обеда невозможно. Хорошо, сударыня, к вашим услугам.

— Тампон, на всякий случай, — пробормотал Антуан, склонившись над нарывом. — Отлично. И бинт потуже, это не помешает… Теперь слушай ты, старший: отведи брата домой, и пусть его уложат в постель, чтобы он не шевелил рукой. С кем вы живете? Кто-нибудь ведь присматривает за малышом?

— Я сам.

Взгляд у него был прямой, пылающий отвагой, лицо дышало достоинством. Улыбаться было нечего. Антуан взглянул на часы и еще раз запрятал поглубже свое любопытство.

— Улица Вернейль, дом номер?..

— Тридцать семь-бис.

— Робер… а дальше?

— Робер Боннар.

Антуан записал адрес, затем поднял глаза. Мальчуганы стояли, пристально глядя на него ясным взором. Никаких признаков благодарности, но зато выражение полного доверия, абсолютной уверенности, что теперь все благополучно.

— Ну, ребята, идите, я тороплюсь… Между шестью и восемью я заеду на улицу Вернейль переменить тампон. Поняли?

— Да, сударь, — сказал старший, считая это, по-видимому, вполне естественным. — На самом верхнем этаже, номер три, прямо против лестницы.

Как только мальчики ушли, Антуан позвал Леона:

— Ну, теперь можно подавать завтрак!

Затем подошел к телефону.

— Алло! Елисейские, ноль один — тридцать два.

В передней на столе рядом с аппаратом лежала книга записей, раскрытая на соответствующей странице. Не отходя от трубки, Антуан наклонился и прочел:

— "1913. Понедельник, 13 октября, 14 ч. 30. Г-жа де Батенкур". Опоздаю, — подождет. "15 ч. 30. Рюмель", — так… "Лоутен", — хорошо… "Г-жа Эрнст", — не знаю, кто такая… "Вьянцони… де Фейель…" Так…

Алло… Ноль один — тридцать два? Профессор Филип вернулся? У телефона доктор Тибо… (Пауза.) Алло!.. Здравствуйте, Патрон… Я мешаю вам завтракать… Это насчет консультации. Срочно. Очень… Ребенок Эке… Да, Эке, хирурга… Очень серьезно. Увы, никакой надежды, запущенное воспаление уха, разные осложнения, я вам объясню, это ужасно… Да нет же, Патрон, он во что бы то ни стало просил именно вас. Нельзя же отказать в этом Эке… Разумеется, как можно скорее, сейчас же… Я тоже, из-за сегодняшнего приема, — ведь сегодня понедельник… Итак, решено; я заеду за вами без четверти два… Благодарю вас, Патрон.

Он повесил трубку, еще раз пробежал глазами листок с записью и испустил положенный вздох усталости, которому явно противоречило удовлетворенное выражение лица.

Подошел Леон. На его гладкой физиономии играла глуповатая улыбка.

— А знаете, сударь, кошка-то окотилась.

— Да ну?

Антуан весело прошел на кухню. Кошка лежала на боку в корзинке, наполненной тряпьем, где копошились маленькие клубочки лоснящейся шерсти, и лизала и перелизывала их шершавым языком.

— Сколько их?

— Семь. Моя невестка просила оставить ей одного.

Леон приходился братом привратнику. Он служил у Антуана уже больше двух лет и исполнял свои обязанности с ритуальным рвением. Это был молчаливый парень неопределенного возраста, с каким-то сероватым лицом; светлые редкие и пушистые волосы причудливо венчали его удлиненный череп; чересчур длинный свисающий нос и чаще всего полузакрытые веки придавали ему какой-то дурашливый вид, который еще резче подчеркивался улыбкой. Но эта простоватость была лишь удобной, если не нарочитой маской, за которой скрывался ясный ум, полный здравого скептицизма и даже своеобразного юмора.

— А остальные? — спросил Антуан. — Вы их утопите?

— А как же иначе? — невозмутимо ответил Леон. — Разве вам желательно их оставить?

Антуан улыбнулся, повернулся на каблуках и быстрыми шагами направился в бывшую комнату Жака, служившую ему теперь столовой.

Все уже было на столе: яичница, телятина со шпинатом, фрукты. Антуан терпеть не мог ждать, пока подадут следующее блюдо. Яичница вкусно пахла горячим маслом и сковородкой. Короткая передышка на четверть часа, разделяющая утро, проведенное в больнице, и день, посвященный визитам.

— Сверху ничего не передавали?

— Нет, сударь.

— Госпожа Франклен не звонила?

— Звонила, сударь. Она записалась на пятницу.

Телефонный звонок. Голос Леона:

— Нет, сударыня, в семнадцать тридцать уже занято… В восемнадцать тоже… К вашим услугам.

— Кто это?

— Госпожа Стокней. — Он позволил себе слегка пожать плечами. — Для мальчика одной своей подруги. Она напишет.

— Какая это госпожа Эрнст записалась на семнадцать часов? — И, не ожидая ответа, Антуан продолжал: — Передайте госпоже де Батенкур мои извинения: я опоздаю, по крайней мере, минут на двадцать… Дайте-ка мне газеты. Спасибо. — Он взглянул на часы. — Там, наверху, наверно, уже встали из-за стола… Позвоните, пожалуйста. Попросите мадемуазель Жизель и перенесите сюда аппарат. И кофе тоже поскорее.

Он схватил трубку, лицо его разгладилось, глаза улыбались, глядя куда-то вдаль, и все его существо, словно взлетев, устремилось на другой конец провода.

— Алло… Да, это я. О, я почти кончил! — Он засмеялся. — Нет, виноград чудесный, подарок одного клиента… А наверху? — Он прислушался, его лицо постепенно омрачилось. — Вот как! До или после укола?.. Надо во что бы то ни стало уверить его, что это вполне нормальное явление… — Пауза. Лоб его снова разгладился. — Скажи, Жиз, ты одна у аппарата? Слушай, мне надо с тобой сегодня повидаться и поговорить. Серьезно… Здесь, разумеется. Безразлично когда, начиная с половины четвертого. Хочешь? Леон тебя впустит… Итак, решено? Отлично… Выпью кофе и сейчас же поднимусь к вам.