— Разумеется, факт есть факт, — сказал генерал Караваев, — но в данном случае следует поставить в известность конструкторское бюро, привлечь к этому делу специалистов. Полет капитана Лекомцева необходимо исследовать самым тщательным образом. И не только этот, но и все предыдущие, И к летчикам стоит прислушаться. Все же человек скажет больше, чем машина.

Потом в полк пришел приказ. С того дня Курманов и стал осторожничать, налет у летчиков рос медленно.

Но вот сегодня Курманов вывел на аэродром весь полк. Большие полеты! Первый раз после отстранения пришел на полеты и капитан Лекомцев. Пережитая неудача и то, что последовало за ней, все еще угнетали его. Но когда он увидел взлет майора Курманова, к нему сразу пришли и вновь взволновали душу ни с чем несравнимые чувства полета.

Когда Курманов взлетел, небосвод был чист, как стеклышко. Лишь далеко-далеко, у самого горизонта, торчали знобкие утренние облачка. Они грелись на солнце, как белье на веревочке. Земля куталась в легкую сизую дымку. Но солнечные лучи уже проникали всюду. С высоты полета было видно, как они вспыхивали в окнах и на крышах зданий, на железнодорожных путях, блестели в нетронутых ветром водоемах.

Утренний воздух упруг и стоек, в нем хорошо летать. Словно бы разминаясь, Курманов сделал замедленный переворот через крыло. Земля и небо безропотно поменялись местами, а затем опять заняли свое извечное положение.

Как всегда, Курманов чувствовал себя необыкновенно слитым с машиной. Самолет и летчик как единый живой организм — будто бы и нервы, и сосуды, в которых упруго билась кровь, шли от него к крыльям, сердце работало в унисон с турбиной и его пульс был пульсом самолета.

У Курманова был секрет, который он не таил ни от кого. Он отказывался по утрам от автотранспорта. Топал на аэродром пешком, меряя тропку от дома до самолета широкими, размашистыми шагами. Скорой ходьбой разогревал мускулы, заранее готовил их к работе в воздухе.

У иного пилота что получается: взлетит, даст нагрузку — сердце работает в нужном ритме, а мускулы еще дремлют, они холодны. У Курманова такого неприятного диссонанса не бывает. У него включается в работу сразу весь организм, каждый мускул, каждая клеточка, как у натренированного спортсмена. Вот откуда у него эта необыкновенная слитность с машиной. Курманов готов сразу же после взлета вступить в воздушную схватку, ему легче «гнуть дуги», как он называл высший пилотаж.

Самолет-истребитель мгновенно набирает скорость, пронзает облака и в считанные секунды достигает стратосферы. В небе летчик находится в состоянии вечной борьбы с иллюзиями, инстинктами и самим собой. Тут без гармонии человеческой мысли, мускулов и сложнейшей бортовой аппаратуры не обойтись.

Каждая фигура, которую Курманов выписывал на небесном холсте, была чиста, даже изящна. Он набирал высоту, выполнял горизонтальный полет, снижался, новый маневр опять выносил его наверх, но скоро он снова оказывался на малой высоте. Когда самолет забирал в глубь неба, бело-розовый след инверсии тянулся за ним, как нить Ариадны. Не затеряется в океанском безбрежье! Когда же устремлялся вниз, след обрывался, пропадал, но тут уже была сама земля.

Как ни велика скорость, а все же она отставала от мысли летчика. Быстрее мысли нет ничего на свете. Курманов плавно переводил самолет из одной фигуры в другую, а мысленно уже начинал маневр, который позволил им с капитаном Лекомцевым на учениях быть неуязвимыми. Самолет забирает вверх, земля куда-то проваливается, пропадает из виду, а небо вспухает и вроде бы как расступается. Огромная тяжесть наваливается Курманову на плечи, кажется, что кто-то сдирает кожу с лица, и в глазах так темнеет, что не видно приборов. А мысль все дальше, дальше: «Какая же у тебя была перегрузка в последний раз?.. Отказали рули. Это что, причина? Следствие? С чего все началось? Как вел себя самолет? Как действовал ты, Лекомцев?» У Курманова глаз острый, руки сильные, мысль быстра, и потому возрастала у него емкость секунд. В предельно сжатое время он успевал почувствовать и зафиксировать в памяти малейшие нюансы поведения самолета, поставить перед ним и перед самим собой вопросы, на которые он ответит потом.

После встречи с Дороховым Курманов вел схватку и с самим собой. Его не мучило «неполное служебное соответствие», не терзали душу упреки полковника Корбута в его адрес, не жгли слова Деда: «Трусишь!» А над дружеским советом Ермолаева: «Ну зачем вызываешь огонь на себя?» — он сейчас только бы посмеялся. Может, в чем-то они были правы, в чем-то ошибался он сам, но ведь не зря же поется в песне: «Жизнь для правды не щади…»

Что может сделать с человеком полет! Курманов находился в том состоянии, когда действия человека бескорыстны, он не жаждет славы и страх не пугает его. Значит, свершилось то, что поднимает человека на самую трудную высоту, поднимает над самим собой.

Отступать он не собирался, не отчаивался, не падал духом и не гадал, какой вираж уготовит ему судьба. Нынешние полеты придали ему силы. Он поднимался в воздух и сам, и с капитаном Лекомцевым, и после полетов настроение у него было приподнятое. Когда Курманов шел с Лекомцевым от самолета, увидел полкового врача. У Курманова вдруг по-детски, веселой смешинкой вспыхнули глаза, и он с неподдельной наивностью спросил старшего лейтенанта:

— Доктор, а почему киты выбросились на Атлантическое побережье? Им что, жить надоело, что ли?

Старший лейтенант смутился. Он знал причуды Курманова неожиданно подбрасывать вопросы на засыпку. Насчет вращения земли, например. Но то он летчикам задавал. А он, врач, тут при чем? И при чем тут киты?

Старший лейтенант пожал плечами:

— Бывают чудеса, товарищ майор.

Курманов слушал его и не слушал. Думая о своем, он мысленно спорил со старшим лейтенантом: «Чудеса, говоришь? Нет, доктор, на свете чудес не бывает. Все в жизни объяснимо. Когда не знаешь — чудеса, а узнаешь — и никаких тебе чудес».

На командном пункте Курманов позвонил домой:

— Надя! Ты с билетами-то как решила? Не отнесла? Вот молодец! Конечно сходим… А то запустили мы с тобой культурное воспитание.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

На место Дорохова в полк прибыл новый командир. Молодой, но постарше Курманова. Пошли слухи: Курманова будут куда-то переводить. Для пользы службы. Но ему было уже как-то все равно, где он будет служить — в своем полку или в другом. Его даже не волновало, какую позицию займет по отношению к его полетам новый командир. Курманову важнее всего в жизни было выяснить: почему летчика подстерегает опасность на выгоднейшем для воздушного боя маневре, таком маневре, без которого невозможно по-современному воевать? Курманов был теперь убежден, что разгадку надо искать на земле. Если создать самолету соответствующий режим, то многое можно будет понять. Он верил в правоту своего дела. Если все подтвердится, то невиновность капитана Лекомцева будет доказана… Но это же значит — летчики непременно станут применять в воздушном бою (он верит в это!) тот, когда-то считавшийся немыслимым маневр. Так ему хотелось, так думалось… Но надо было ждать… ждать… Терпеливо, даже мучительно ждать разгадки полета капитана Лекомцева.

Когда становилось невмоготу, Курманов шел на спортплощадку. Его все чаще и чаще видели там. Гонял футбол, чтобы как-то успокоить себя. Однажды на площадку прибежал посыльный: «Товарищ майор, всех летчиков приказано собрать в клубе. Генерал Караваев летит».

Курманов шел в клуб медленно. Неподвижно лежали в низком небе облака, ветра не было, нудно и редко падали почти невидимые капли дождя. Ощущение какой-то пустоты воспаляло его неспокойную душу. Ни о чем не хотелось думать.

В клубе генерал Караваев пригласил майора Курманова сесть за стол, сам поднялся и стал читать летчикам полка письмо. Письмо было от Генерального конструктора. Адресовано оно майору Курманову. Вот маленькая выдержка из него:

«…Ваше мужество, бесстрашие и высокое летное мастерство помогли конструкторскому бюро раскрыть тайну поведения самолета на… режимах. Благодаря Вам, Григорий Васильевич, загадки больше не существует. Вы помогли КБ значительно расширить боевые возможности самолета…