Взлетная полоса, рулежные дорожки и самолетные стоянки отсюда видны как на ладони. Летчики, собравшись группками, с молчаливым любопытством поглядывали на дымное облако. Установилась тишина, как перед боем, зыбкая и тревожная.

С борта вертолета доложили: «Летчик катапультировался. Жив!» Ермолаев дописал в журнал: «…катапультировался капитан Лекомцев» — и с опаской стал поглядывать на телефонную трубку. Надо доложить полковнику Корбуту. Но Ермолаев не знал причины летного происшествия, о чем непременно спросит Корбут. Кроме того, он ждал прилета с полигона самого Курманова. Словом, Ермолаев не спешил с докладом и в то же время опасался, что полковник Корбут опередит и его, и Курманова и позвонит раньше, чем они успеют ему доложить.

Ермолаев был раздражен. Незадачливый полет Лекомцева назойливо напоминал ему самого Курманова, то время, когда тот пришел к нему в эскадрилью и упрекал комэска: «Молодые вянут». «Полюбуйся теперь на своего воспитанничка, послушай магнитофонную запись. Это тебе не грампластинка — документ!» И пусть Лекомцев ответит, почему молчал, не реагировал на команды руководителя полетов, его, Ермолаева, команды. И что теперь скажет сам Курманов летчикам?.. Жаль, нет Дорохова, он пришпорить его умел.

Капитан Лекомцев одиноко стоял посреди широкого поля. Он смотрел на небо и удивлялся так, будто впервые видел его. Какое же оно просторное, ни конца ни краю! А ведь только что казалось ему каким-то смятым и куцым. Не только летать — дышать было невозможно.

Прослеживая взглядом большой, неправильной формы полукруг, который он описал самолетом, пытаясь зайти на посадку, Лекомцев увидел вертолет. Подлетев к нему, вертолет опустился на землю, взвихрив под собой пыль. Борттехник открыл боковой люк, выбросил вниз входную металлическую лесенку. Из кабины выглянул летчик, он что-то крикнул, но мотор заглушил его. Лекомцев махнул рукой, чтобы летели без него. В это время спустился на землю и побежал к нему врач. Он видел жест Лекомцева, но не остановился, а только перешел с бега на быстрый шаг. Лекомцев будто его упрашивал:

— Да не нуждаюсь я в помощи, доктор! — и крикнул экипажу: — Парашют вот заберите, а я пойду!..

Лекомцев не хотел слушать моторный грохот вертолета, а больше всего не хотел почти сию минуту оказаться на командном пункте. Он был взбудоражен полетом, и ему нужно было успокоиться, нужно было движение. Приподняв голову, Лекомцев взглянул на блестевшие вдали окна командного пункта и быстрым шагом пошел поперек поля. Хорошо было чувствовать под ногами устойчивую твердь земли. Сельское поле сливалось с полем летным, образуя ровную, уходящую за горизонт степь. Небо сияло над ним во всей своей бескрайней огромности, от чего ему легче дышалось.

Теперь он уже мог пережить свой полет в ином измерении времени и пространства. Можно остановить мысль, призадуматься над теми неуловимо короткими ее зарницами, которые мерцали в критические мгновения полета.

Но настроение у Лекомцева резко переменилось, когда он ступил на бетонные плиты взлетной полосы. Он услышал над аэродромом тишину и только теперь заметил, что полеты прекращены, закрыты по его вине. Самолеты, как обычно, бодрствовали на стоянках, группками собирались летчики, и он физически ощущал на себе их недоуменные взгляды. На их глазах из полета он возвращался… пешком. Тишина была невыносимой. Земля, небо, самолеты а люди — все замерло в каком-то неясном ожидании.

Как все может перемениться за какие-то минуты! Лекомцев шел, не глядя по сторонам. Лицо его побледнело, в глазах появился напряженный блеск. Не доведись кому испытать такие тяжкие, тревожные минуты.

Майор Курманов вернулся с полигона и находился на командном пункте. Его поразила растерянность Ермолаева. Не придавая этому значения, он спокойно спрашивал Лекомцева, когда тот прибыл к нему:

— Как вы строили маневр?

— Товарищ командир, я хотел повторить… Помните, на учениях… Косая петля, боевой разворот…

— Ну повторил, а результат? — сухим ровным голосом продолжал Курманов. — А результат — ЧП.

Лицо у Лекомцева было бледным, глаза вылиняли, и, словно бы не к месту, был вздернут кверху нос. Сознавая свою вину и не зная, в чем она проявилась, Лекомцев отвечал сбивчиво, отводя в сторону глаза:

— Все делал как надо, а вот что с рулями — не знаю. Не понял. Не было времени… Может, перегрузку завысил.

— Думай, Лекомцев, думай. Бездумность противопоказана самим временем.

Курманова брала досада. Он не сомневался в том, что Лекомцев «делал как надо», сам накануне проверял его, знает: пилотирует он отлично. Но его раздражало другое: почему Лекомцев не мог толком объяснить, что произошло с самолетом? Заладил одно: рули! Загадка, а не ответ летчика. Конечно, в воздухе раздумывать некогда, но меты летчик оставить должен, и по ним человеческая память начнет восстанавливать, что и когда было с ним самим и с самолетом. У Курманова запечатлелась атака Лекомцева на полигоне. Помнит, какое замечание он сделал летчику: «Энергичней уходи от цели. Энергичней». А через каких-то полминуты — аварийная ситуация. Вот Курманов и ломал голову, в чем тут дело. И от Лекомцева требовал: «Думай!»

Лекомцев находился в взволнованном состоянии. Курманов послал его отдохнуть, но увидел полкового врача и остановил Лекомцева:

— Доктор, а ну-ка проверь, где у Лекомцева сердце. Может, в пятки ушло.

Молоденький старший лейтенант измерил у Лекомцева давление, послушал пульс, и лицо его расплылось в улыбке.

— Все в норме, товарищ майор. Может снова лететь. Курманов заметил, как Ермолаев опустил голову и по его лицу скользнула скептическая улыбка: куда, мол, ему теперь, долетался, дальше некуда. Когда они остались вдвоем, Курманов резко спросил Ермолаева:

— Петрович, скажи, что ты видел?

Командирский голос Курманова успокаивающе подействовал на Ермолаева, который никак не мог освободиться от нервного напряжения. Он был злой на Лекомцева, хотя виду старался не подавать. Вместо ответа Ермолаев угодливо посмотрел на Курманова. Понимаю, мол, тебя, Курманов, в каком некрасивом положении оказался ты перед полком, кисло, конечно, у тебя на душе, да что поделаешь — сам заварил кашу.

Курманову не понравился сочувственный взгляд Ермолаева. Почему медлит, почему уходит от ответа, которого он ждет больше всего?

— На, закури, закури… — предложил Ермолаев, не выдерживая упорного, ждущего взгляда Курманова.

Курманову хотелось закурить, но ему противна была интонация Ермолаева. Какая-то сострадательная. И еще была причина: почему он избегает прямого разговора? Курманов спросил настойчивее:

— Ты все-таки скажи: что случилось? Как шел самолет, видел?

Ермолаев сминал недокуренную сигарету, брал другую и опять не докуривал. Неудачи полка он связывал теперь лично с Курмановым, в которого окончательно перестал верить. Он думал и об ответственности, которая ляжет и на него, как руководителя полетов. И из-за кого пострадал? Из-за Лекомцева. Скажут: нерешительно действовал, не был тверд. Но он же упрям, этот Лекомцев, как и Курманов. Ермолаеву не хотелось вести разговор, но настойчивость Курманова вынудила его сказать:

— Ну видел, видел…

Курманов, удовлетворенный ответом, оживился, даже протянул руку за сигаретой.

— Видел! Значит, порядок.

Дав сигарету, Ермолаев, разочарованно махнул рукой:

— Какой там порядок! Ему: «Катапультируйся!» — а он ноль внимания.

— Нашел что советовать.

— А что еще, что?

— Что? Объяснил бы, откуда взялось дьявольское сопротивление.

— Какое сопротивление?

— Рулей. Сил Лекомцеву не хватило. Уперся самолет, и все. Он же говорил…

— Самолет, самолет… Я о летчике думал, о самом Лекомцеве. И ведь сердцем как чувствовал — до последнего будет держаться, — откровенничал Ермолаев. — А теперь куда денешься? Ситуация! И все одной ниточкой связано. Был слабак и остался таким. Я ему сразу сказал: «Катапультируйся!» — так нет же, рискует… Не слышал он, что ли, скажешь?