На следующее лето появился новый Дружок, старого зимой съели волки. Мы как-то мало задумывались над тем, что в лесах вокруг деревни водится много зверья, хотя признаков такого соседства было достаточно. Например, в ближнем перелеске часто можно было видеть лосиный помет, а в конце августа по краям овсяных полей ближе к лесу мы обычно находили «лежанки», намятые медведем, приходившем «на овсы», полакомиться сладким спелым зерном и накопить на зиму жирка. Через деревню часто пробегали белки из одного леса в другой. Увидев людей, они проносились по срубам домов, яркие и быстрые, как язычки пламени, застывая на мгновение на сером фоне деревянной стены, как будто для того, чтобы их можно было лучше рассмотреть.

Второго Дружка я буду помнить всю жизнь. От прежнего он отличался только молодостью, а в остальном был такой же дворовой породы, неопределенного бурого цвета с черной спиной и хвостом, такой же свойский и совершенно безобидный. Мы конечно тут же бросились его кормить, зная, что от хозяина он получает только прокисшее молоко и размоченный в нем черствый хлеб. С нашим приездом у Дружка началась новая, прекрасная жизнь, поэтому он появлялся у нас с утра и уходил только вечером. Ему доставались не только объедки в виде остатков супа и каши, дети норовили отдать псу самые вкусные куски, включая печенье и конфеты.

В то лето нас в деревне было много: вся моя семья, сестра Лена с Соней и ее подруга Валя с сынишкой Сониного возраста. Дружок купался в нашей любви и перестал расставаться с нами даже ночью, спал в доме, на сеновале. По всему было видно, что пес решил, будто он теперь наш и истово сторожил дом, встречая деревенских жителей звонким лаем. Стоило нам собраться на прогулку в лес, Дружок оказывался тут как тут. Он деловито бежал по тропинке впереди всех, весело помахивая хвостом. Пока мы пересекали поле и луга, розовые от клевера и иван-чая, Дружок успевал пробежаться по полю и поймать несколько мышей. Приученный самостоятельно заботиться о пропитании, он «мышковал» не хуже лисицы, подбрасывая вверх пойманную мышь, ловя ее зубами и поедая на бегу. В лесу Дружок сразу исчезал из поля зрения, но стоило его позвать, как он, тут же возвращался. Казалось, что его нет и он везде — все время находится поблизости и держит ухо востро, охраняя нас вместе и по отдельности. Наверное, поэтому нам, никогда не было страшно в лесу. Иногда он звал нас лаем посмотреть на загнанную высоко, на ель белку или куницу. Однажды в «Манином лесу», так мы назвали большую поляну за деревней, поросшую редкими молодыми сосенками, где время от времени мы устраивали для детей пикники, Дружок попытался поймать в траве куропатку, но она сумела улететь. Надо было видеть разочарованную и глупую морду Дружка, быстро сделавшего вид, что он тут не при чем.

Какой-то зоолог недавно высказался в пользу того, что животные не испытывают к человеку никаких чувств, что ими руководят только инстинкты. Никогда в это не поверю! Наш Дружок так преданно засматривал снизу в глаза, бежал в лес рядом, при любой опасности прижимаясь теплым боком к ноге и давая понять, что он здесь и бояться нечего. По утрам встречал веселым лаем, повизгивая и нежно покусывая руку, так чтобы было ясно, что это игра и радость по случаю нашей встречи…

Так пролетело еще одно лето в деревне, и настало время отъезда. Дети прощались с Дружком со слезами на глазах. Взрослые смотрели в сторону, садясь в машину приехавшего за нами товарища. Дружок суетился вместе со всеми, бегая вокруг машины и вертясь под ногами. И вот, в какой-то момент дверцы машины захлопнулись, и мы тронулись в путь, постепенно набирая скорость.

Дружок бежал по обочине дороги, не отставая, и уже почти летел над землей, прижав уши и тяжело дыша. Стоя на коленях на заднем сидении и глядя на Дружка, дети плакали навзрыд, да и взрослые еле сдерживали слезы. Наш верный друг бежал за нами два километра и только, когда мы выехали на трассу, отстал и повернул назад …

Когда мы приехали на следующее лето, он нас не встречал и уже больше не оставался в нашем доме на ночь, проводя больше времени со своим настоящим хозяином, не ласковым и не балующим особой кормежкой, но верным и постоянным. Хотя стоило нам собраться в лес и позвать его, он тут же прибегал и, не помня зла, бежал по дорожке впереди всех.

В начале августа 1996 года в деревню приехали Лена с Соней, Сережа, Маша и я. Я вымыла дом и посуду, Лена приготовила торжественный обед с пирогом, украшенным лесными ягодами: черникой, брусникой и малиной. На столе стоял букет ромашек и колокольчиков, собранный Машей и Соней. Как только мы сели за стол, из соседней деревни, где заканчивали свой век два жилых дома, но в одном из них был проведен телефон, прибежала женщина и сказала, что Татьяну, то есть меня, зовет на переговоры мама. С замирающим сердцем я побежала вслед за ней, что-то случилось. Слабым голосом мама сказала, что умер Саша, что ей плохо, и я должна от семьи ехать на похороны.

Саша подорвал здоровье в еще 1991 году, когда с началом перестройки в нашу страну из-за океана в большом количестве посылалась «гуманитарная помощь». В составе этой помощи были и новые американские лекарства, а также спирт «Роял». В первую очередь эти «подарки» дошли, конечно, до врачей. Зимой того года Саша заболел гриппом, и Полина пролечила его американским антибиотиком, мало известным в России и не опробованным на больных. В конце лечения брат решил ускорить процесс исцеления и выпил водки. В результате он чуть не умер и умер бы, если бы не работал в клинике. Его отправили на гемодиализ, говоря непрофессиональным языком, профильтровали всю кровь. На этот раз его удалось спасти, но врачебное заключение требовало, чтобы он больше не пил. После такой встряски он и не пил некоторое время, потом попробовал немножко — обошлось, и он вернулся к привычной жизни. Я не могу осуждать своего брата. Когда я навещала его и однажды лечилась в его клинике, я видела, что все врачи пьют, кто больше, кто меньше. Самое ужасное, что пьют они и на работе (все те же подношения и доступность медицинского спирта). Так было и с Сашей, сначала из-за проблемы с питьем его отстранили от операций, что было для него страшным ударом. Однако это не остановило его. Затем его перевели в поликлинику на прием амбулаторных больных, и, в конце концов, ему пришлось совсем оставить любимую работу. Это была уже трагедия не только для него самого, но и для его семьи. На гемодиализ он попадал еще дважды, в последний раз после похорон отца. Я говорила с ним, умоляла изменить образ жизни, ведь ему реально угрожала гибель. Он мне ответил, что не хочет жить, что бесконечно устал от операций, от ответственности за чужие жизни. Их клиника работала, как больница скорой помощи, и ему часто приходилось дежурить сутками и многими часами стоять у операционного стола. Его сломал этот постоянный конвейер из битых, резаных, разорванных, изнасилованных, искалеченных людей. Он стал представлять, что это могли бы быть его родные и знакомые. Уйти от этих мрачных мыслей и впечатлений он мог только с помощью алкоголя…

Мы все знали, что все кончится его гибелью, но, даже зная, никто не ждет смерти родного человека. С момента маминого звонка я как будто застыла, я как-то страшно сосредоточилась на том, что мне необходимо было как можно скорее добраться до Архангельска. Тем более что мне сказали, что он еще не совсем ушел, что его держат на аппаратном дыхании, и это будет продолжаться, пока я не приеду. Я встала со стула и пошла. Я пошла на автобус на трассе, и он тут же подобрал меня, как по заказу. В Вологде я заехала домой, быстро собралась и отправилась на вокзал, где в кассе меня ждал единственный оставшийся на Архангельск билет в вагоне СВ. Я лежала на полке в купе и ни о чем не могла думать. Под утро я задремала и вдруг, когда забрезжил рассвет, почувствовала — что-то не так. Я резко открыла глаза, и меня охватил такой ужас, что я не могла пошевелиться. Так бывает, когда снится кошмарный сон, ты знаешь, что это сон, но не можешь проснуться, хочешь крикнуть, рот открывается, но горло не издает звуков, хочешь поднять руку и ущипнуть себя, но рука не слушается. Передо мной на уровне глаз висело нечто похожее на вырванный из привычной среды кусок раскаленного воздуха с неровными краями, колеблющийся и издававший невыносимый писк, громкий и злой. Это нечто будто хотело сказать мне: «Скорее, скорее, я больше не могу ждать!» И как во сне, мне наконец удалось сбросить с себя оцепенение и сесть. Не знаю, что это было, но это было ужасно. Долго еще часто билось сердце, и я глубоко дышала, чтобы успокоиться. В окне вагона брезжил рассвет, часы показывали три утра. Больше спать я не могла.