Джулиан подчинился Эмпсону; миновав главный вход, они пошли дальше и остановились в углу двора, у двери не очень приметной. Музыкант тихонько постучался; слуга отпер дверь и впустил его вместе с обоими его спутниками. Пройдя несколько облицованных камнем коридоров, они вошли в прекрасную летнюю гостиную, где сидела высокородная дама — или дама, прилагающая все усилия, чтобы казаться высокородной; одетая с чрезвычайной изысканностью, она пила шоколад, листая какую-то занимательную книжку. Чтобы верно описать ее, необходимо сравнить дары, которыми осыпала ее природа, с искусственным их искажением. Эта женщина была бы красива, если бы ее не портили румяна и minauderie note 66; была бы любезна, если бы не принимала вида снисходительной благодетельницы; обладала бы приятным голосом, если бы говорила естественным тоном, и прекрасными глазами, если бы не злоупотребляла ими так отчаянно. Прелестная ножка только проигрывала от того, что ее обладательница слишком выставляла ее напоказ, а стану ее, хотя ей не было еще и тридцати, несколько вредила преждевременная embonpoint note 67. Дама эта царственным жестом указала Эмпсону на стул и с томным видом спросила его, как прожил он ту вечность, что они не виделись, и кого это он привел с собой.

— Чужестранцев, сударыня, проклятых чужестранцев, — ответил Эмпсон, — голодных нищих, которых наш старый друг подобрал сегодня утром в парке. Девчонка танцует, а этот молодец, наверно, играет на рожке. Ей-богу, сударыня, мне становится стыдно за старика Раули; если он и впредь будет держать при себе такой народ, я с ним распрощаюсь.

— Полно, Эмпсон, — отвечала дама, — мы обязаны угождать его желаниям и развлекать его. Я всегда так поступаю. Но скажи, разве он нынче не придет сюда?

— Не успеете вы исполнить даже одно па менуэта, как он уже явится, — ответил Эмпсон.

— Боже мой! — вскричала дама в непритворной тревоге и, совершенно забыв об обычной своей томности и жеманстве, бросилась со всех ног, как простая молочница, в соседнюю комнату, откуда тотчас послышался короткий, но весьма оживленный спор.

— Видно, кого-то надо спровадить, — заметил Эмпсон. — Мадам повезло, что я ее предупредил. Так и есть! Вот он идет, счастливый пастушок!

Джулиан, стоя напротив окна, куда смотрел Эмпсон, увидел, как из той же двери, в которую они вошли, выскользнул мужчина, укутанный в плащ с галунами, и, держа под мышкой шпагу, стал пробираться вдоль стены, стараясь, чтобы его не заметили.

В эту минуту дама возвратилась и, проследив за направлением взгляда Эмпсона, быстро сказала ему:

— Герцогиня Портсмутская присылала ко мне своего человека с запискою, на которую настойчиво просила тотчас же ответить, так что мне пришлось писать, даже не взяв своего алмазного пера. Ах, я запачкала чернилами пальцы! — добавила она, взглянув на свою хорошенькую ручку, и окунула пальцы в серебряную вазу, наполненную розовой водою. — Но точно ли, — продолжала она, указывая на Фенеллу, — это ваше заморское чудище не понимает по-английски? Отчего она покраснела? Она и в самом деле так хорошо танцует? Я хочу видеть ее искусство и послушать, как он играет на рожке.

— Танцует! — воскликнул Эмпсон. — Она танцевала превосходно, потому что на флейте играл я. Я кого угодно могу заставить танцевать. Я заставил танцевать старого советника Хромоножку во время приступа подагры, да так хорошо, как и в театре не танцуют. У меня и архиепископ Кентерберийский запляшет не хуже француза. Танцы — это пустяки. Все дело в музыке. Но Раули этого не понимает. Он видел танец этой девчонки и вообразил себе бог знает что, а ведь заслуга-то моя. Еще бы ей не заплясать, коли я играю! А Раули расхваливал ее и дал ей пять золотых, а мне за целое утро — только два.

— Все это так, господин Эмпсон, — сказала дама, — но вы — свой человек, хоть и низшего звания. Вы должны сами понимать…

— Я понимаю только одно, мадам, — ответил Эмпсон. — Я первый флейтист Англии, и если меня уволят, то меня будет так же трудно заменить, как наполнить Темзу водою из лужи.

— Не спорю, мистер Эмпсон, вы человек талантливый, — согласилась дама, — но все же следует помнить и о другом: сегодня вы пленяете слух, а завтра другой может превзойти и вас.

— Никогда, сударыня, этого не будет, пока ухо не утратит божественную способность отличать одну ноту от другой.

— Божественную способность? Так вы сказали, мистер Эмпсон? — спросила дама.

— Да, сударыня, божественную. Вспомните весьма изящные стихи, произнесенные на последнем празднике:

О райской жизни только то известно,

Что там любовь и музыка — небесны.

Это написал мистер Уоллер, я знаю. Он заслуживает похвалы.

— Так же, как и вы, дорогой Эмпсон, — сказала хозяйка, зевнув, — хотя бы за то, что делаете честь своему ремеслу. Но спросите, пожалуйста, наших гостей,, не хотят ли они чем-нибудь угоститься? Быть может, вы и сами откушаете? Этот шоколад привез в подарок королеве португальский посланник.

— Если шоколад настоящий, — сказал музыкант.

— Как, сэр? — вскричала прекрасная хозяйка, приподнявшись со своих подушек. — Разве у меня в доме бывает что-нибудь ненастоящее? Позвольте напомнить вам, господин Эмпсон, что, когда я увидела вас в первый раз, вы едва умели отличать шоколад от кофе.

— Ваша правда, сударыня, — ответил флейтист, — истинная правда. Но чем же еще, если не разборчивостью, мне доказать вам, что я извлек истинную пользу из отличных уроков вашей милости?

— Я прощаю вас, мистер Эмпсон, — сказала дама, вновь небрежно откидываясь на пуховые подушки. — Надеюсь, этот шоколад вам понравится, хоть он и не так хорош, как тот, что прислал испанский резидент Мендоса. Но надо попотчевать чем-нибудь и наших гостей. Спросите их, не хотят ли они шоколаду и кофе или холодной дичи, фруктов и вина? Уж если они сюда попали, так надо показать им, где они находятся.

— Конечно, сударыня, — ответил Эмпсон, — но я, как на грех, сейчас забыл, как по-французски будет шоколад, поджаренный хлеб, кофе, дичь и всякие напитки.

— Странно, — заметила дама, — я сама сейчас тоже забыла и по-французски и по-итальянски. Да нужды нет; я велю подать им все — пусть сами вспомнят, что и как называется.

Эмпсон при этой шутке расхохотался, а когда подали холодную говядину, то сказал, что такой кусок мяса — он готов заложить душу дьяволу — может служить самым лучшим образцом ростбифа на свете. На столе появилось множество разных закусок, и Джулиан с Фенеллой отлично позавтракали.

Тем временем флейтист подсел поближе к хозяйке дома — рюмка ликера восстановила доброе согласие между ними, и они, став разговорчивее, с большей откровенностью начали перебирать по косточкам весь двор, от высшего и до низшего сословия, к которому, по-видимому, и сами принадлежали.

Правда, во время разговора дама несколько раз указывала Эмпсону на свое полное и совершенное превосходство над ним, и этот джентльмен-музыкант тотчас смиренно соглашался, как только ему это высказывали, то в виде явного противоречия, то насмешливого намека, то откровенно высокомерного замечания, то еще каким-нибудь способом, обычным для утверждения и поддержания такого превосходства. Но очевидная страсть дамы к сплетням тотчас же заставляла ее спускаться с высоты, на которую она вдруг взлетала, и ставила ее снова в один ряд с музыкантом.

Этот пустой разговор о мелких придворных интригах, вдобавок совершенно ему неизвестных, ничуть не интересовал Джулиана. А поскольку их беседа длилась больше часа, он вскоре совсем перестал прислушиваться к потоку прозвищ, намеков и сплетен и предался размышлениям о своем собственном трудном положении и возможных последствиях предстоящего свидания с королем, столь неожиданно предоставленного ему благодаря удивительному посредничеству Фенеллы. Часто взглядывал он на глухонемую: она казалась погруженной в глубокую задумчивость. Но раза три-четыре он заметил, что, когда хозяйка дома и музыкант принимают особенно важный и напыщенный вид, Фенелла искоса бросает на них испепеляющий взгляд, которого так боялись жители острова Мэн, считая, что он обладает сверхъестественной силой. Во внешности Фенеллы, да и в неожиданном ее появлении в особняке, таилось нечто столь непонятное, а ее поведение в присутствии короля, хотя и весьма удачно задуманное — ибо оно дало ему возможность получить частную аудиенцию, которой при других обстоятельствах тщетно пришлось бы домогаться, — было столь удивительным, что Джулиан невольно подумал, хотя и сам внутренне посмеялся над своей мыслью, уж не помогают ли глухонемой в ее делах ее родственники — эльфы: ведь именно к ним, если верить суеверным жителям Мэна, восходит ее родословная.