Страсти и вожделения Бакингема так часто, так охотно и с такой готовностью удовлетворялись, что он уже не находил радости даже в тех удовольствиях, стремиться к которым было делом его жизни. Потасканный сластолюбец подобен пресыщенному эпикурейцу — ничто уже не возбуждает его желаний, и это само по себе становится наказанием за неумеренность. Однако новшество всегда несет в себе очарование, а неопределенность — и того больше.

Герцог не знал, как примет его пленница, не знал, отчего произошла в ней внезапная перемена; кроме того, такая девушка, как Алиса Бриджнорт — насколько можно было судить по описаниям, — вероятно, будет вести себя в подобном положении иначе, нежели другие, и все это весьма занимало Бакингема. Сам он не испытывал при этом ни малейшего волнения, какое охватывает даже самого грубого человека, когда он идет на свидание с женщиной, которой хочет понравиться, и, разумеется, никакого возвышенного чувства любви, желания и благоговейного трепета, обуревающих влюбленного с более тонкой душой. Он, как говорят французы, был слишком blase note 88 в молодости, чтобы сейчас испытывать страстное нетерпение первого, а тем более нежные восторги второго. Это чувство пресыщения и недовольства тем сильнее, что сластолюбец не может отказаться от погони за наслаждениями, которыми он уже сыт по горло, и должен вести прежний образ жизни хотя бы ради поддержания репутации или просто по привычке, забыв покой, усталость, пренебрегая опасностью в ничуть не интересуясь конечным результатом своих усилий.

Поэтому Бакингем, желая поддержать свою репутацию героя любовных интриг, счел необходимым с притворным пылом ухаживать за Алисой Бриджнорт. Отворяя дверь во внутренние покои, он на секунду остановился, чтобы решить, что более подходит к случаю: язык страсти или только светской галантности? И тут он услышал мелодию, искусно исполняемую на лютне, и еще более чарующие звуки женского голоса, который в импровизированной песне словно соперничал с серебристым звучанием инструмента.

«Девица, получившая такое воспитание, — подумал герцог, — и неглупая, как говорят, хотя и выросла в деревне, будет смеяться над напыщенными речами Орундейта. Тебе, Бакингем, больше подойдет роль Доримонта; она принесет победу, да она и легче».

Рассуждая таким образом, он вошел в комнату с легкостью и изяществом, присущим веселым придворным, среди которых он блистал, и приблизился к прелестной пленнице. Она сидела у стола, заваленного книгами и нотами, неподалеку от большого полуотворенного окна с цветным витражом; неяркий свет разливался по комнате, украшенной превосходными гобеленами, тончайшим фарфором и огромными зеркалами. Королевский будуар для новобрачной не мог быть обставлен с большим великолепием.

Роскошный костюм пленницы соответствовал убранству комнаты. В нем приметен был восточный вкус, который ввела тогда в моду восхитительная Роксалана. Из-под широких шаровар богато расшитого голубого атласа виднелась лишь грациозная ножка. Все остальное было окутано длинным покрывалом из серебристого газа, который, подобно легкому туману, заволакивающему прелестный ландшафт, заставляет вас угадывать его скрытую красоту и воображать, быть может, больше, чем таится под ним. Сквозь покрывало едва виднелись другие части ее наряда: яркий тюрбан и роскошный кафтан, также в восточном вкусе. Весь ее костюм свидетельствовал о некотором кокетстве красавицы, которая ожидает знатного посетителя, и Бакингем улыбнулся про себя, вспоминая, как Кристиан уверял его в невинности и простодушии своей племянницы.

Он подошел к даме en cavalier note 89, вполне уверенный, что ему достаточно будет признать свою вину, чтобы получить прощение.

— Прекрасная мисс Алиса, — сказал он, — я знаю, что должен просить у вас прощения за неуместное усердие моих слуг: видя вас одну, беззащитную во время уличной драки, они взяли на себя смелость привести вас в дом человека, который скорее отдаст жизнь, чем доставит вам хоть минуту тревоги. Но виновен ли я в том, что мои люди сочли необходимым вмешаться ради вашей безопасности и, зная, что я не могу не принять в вас участие, задержать вас до моего возвращения, чтобы я самолично мог исполнить ваши приказания?

— Вы не слишком торопились, милорд, — ответила дама. — Я уже два дня здесь, в плену, забыта и оставлена под надзором слуг.

— Что вы говорите? Забыта? — воскликнул герцог. — Клянусь небом, если кто-нибудь из моих лучших слуг забыл о своих обязанностях, я тотчас выгоню его.

— Я не жалуюсь на недостаток учтивости со стороны ваших слуг, милорд, — ответила дама. — но, мне кажется, сам герцог должен был бы сразу же объяснить, почему он осмелился задержать меня, как государственную преступницу?

— Может ли божественная Алиса сомневаться, -сказал Бакингем, -что если бы не время и расстояние, эти злейшие враги любви и страсти, то в ту минуту, когда вы переступили порог дома вашего покорного слуги, он лежал бы у ваших ног, ибо с тех пор, как он увидел вас у Чиффинча в то роковое утро, он не способен был думать ни о ком другом, кроме вас?

— Значит, милорд, — сказала дама, — мне следует полагать, что вы были в отсутствии и что со мною так поступили без вашего согласия?

— Я уезжал по приказанию короля, — без запинки ответил Бакингем. — А что я мог сделать? В ту самую минуту, когда вы ушли от Чиффинча, его величество так поспешно приказал мне сесть в седло, что я не успел даже сменить своих атласных туфель на сапоги note 90. Если мое отсутствие причинило вам хоть малейшие неудобства, вините в том необдуманное рвение людей, которые, видя, что я уезжаю из Лондона, обезумевший от разлуки с вами, поспешили, и с самыми лучшими намерениями, приложить все усилия, чтобы, доставив ко мне в дом прекрасную Алису, избавить своего господина от отчаяния. И кому им было доверить вас? Выбранный вами покровитель — в тюрьме или бежал, отца вашего нет в Лондоне, дядя уехал на север. К дому Чиффинча вы выразили вполне понятное отвращение. Чье жилище могло быть для вас приличнее дома вашего преданного раба, где вы можете навсегда остаться королевой?

— Запертой на замок? — заметила дама. — Такая корона мне не но вкусу.

— Вы не хотите попять меня! — ответил герцог, опускаясь перед нею на колено. — Может ли жаловаться на короткое заточение дама, обрекающая на вечный плен столько сердец? Сжальтесь же и откиньте это ревнивое покрывало: только жестокие божества вещают свои пророчества во мраке. Позвольте хотя бы моей руке…

— Я избавлю вас от недостойного труда, ваша светлость, — надменно сказала пленница и, встав, откинула вуаль. — Посмотрите на меня, милорд герцог, и подумайте, разве эти черты произвели на вас столь глубокое впечатление?

Бакингем взглянул и был так поражен, что вскочил на ноги и словно окаменел. Перед ним стояла женщина, не похожая на Алису Бриджнорт ни ростом, ни сложением: маленькая, почти ребенок, и стройная, как статуэтка, она была одета в несколько коротких жилеток из вышитого атласа, надетых одна на другую. Жилетки эти были разных цветов или, скорее, разных оттенков одного и того же цвета, во избежание яркого контраста. Они были открыты спереди, являя взору шею, прикрытую превосходными кружевами. Поверх всего была наброшена накидка из пышного меха. Из-под маленького, но величественного тюрбана, небрежно надетого, рассыпались по плечам угольно-черные локоны, которым могла бы позавидовать сама Клеопатра. Изысканность и великолепие этого восточного наряда соответствовали смуглому лицу незнакомки, которую можно было принять за уроженку Индии.

На ее лице, неправильность черт которого искупалась живостью и одушевлением, горящие, как бриллианты, глаза, и белые, как жемчуг, зубы сразу привлекли внимание герцога Бакингема, отличного знатока женских прелестей. Одним словом, у странного и необыкновенного существа, так внезапно появившегося перед ним, было лицо, которое не может не произвести впечатления, которое невозможно забыть и которое заставляет нас на досуге придумывать сотни историй, способных представить нашему воображению эти черты во власти самых различных чувств. Каждый, вероятно, помнит такие лица: своей захватывающей оригинальностью и выразительностью они запоминаются гораздо лучше и дают воображению значительно большую пищу, чем правильность и красота черт.